Просека
Шрифт:
— Нет. Я ещё никого не видел.
— Отлично. Сейчас пойдём. Мы живём в трехместке: я, Пряхин и Кургузов. Мишка перевёлся на электромех. Он всё лето тут сидел: доедал физику, химию. Какие-то лабораторные работы делал. Вчера встретил его, говорит — уже приказ есть. Добился своего.
— А как Бес? — спросил я.
— Да живёт. Пряхину из-за него выговор вкатили. Кажется, без занесения в личное дело. Федя побил его.
Я рассмеялся.
— Не веришь? Серьёзно. Ещё весной, перед экзаменами.
— Да за что?
— Не знаю. Без меня.
— Ну, ну?
— Меня не
Зондин остановился. Мы повернули обратно.
— Как твоя половина? — спросил я.
— Так, — махнул он рукой. И замолчал.
У Пряхина был гость, земляк его. Огромного роста, в новом костюме из тёмно-синего бостона; брюки вправлены в сапоги. Он сидел и молчал, смотрел на нас не мигая. Ему, видно, было скучно слушать наш разговор. Прилёг отдохнуть и уснул. Мы до потёмок беседовали. Явился Бес — вынырнул из коридора.
— Привет Шишкиным! — крикнул, включил свет. — В темноте гужуетесь? — спросил он. Увидев меня, часто заморгал. — А, Картавин, — сказал он, хихикнул, подмигнул. Достал из-под койки посылочный ящик. И сгинул.
— Ты выговор получил из-за него? — спросил я Пряхина.
Он засмеялся.
— Да. Влепили.
— За что ты его?
— Да чёрт его знает за что! Да я и не бил его, а стукнул разок.
— За что?
— Как тебе объяснить… Ха-ха-ха! — закатился он, и окна ответили слабым звоном. — Понимаешь, Карта, я никогда никого не бил. Ха-ха-ха!.. Я сам не знаю, как вышло, Карта! Он мне ничего не сделал, но, понимаешь, терпеть я его не могу! Я и на бюро говорил так, на меня девчонки набросились: как так — ударить человека ни за что? А я и сам не знаю как. Я чертил, он вертелся возле. Говорю ему: уйди, не мешай — смеётся. Я и стукнул.
— Чего ж вы его в комнату приняли?
— Кто принял? Мы приехали, стали устраиваться. Принесли с Зондиным постели, смотрим — а Бес уже тут. Койку застелил и бреется. «А, говорит, и вы со мной в этой комнате?» Что ж с ним поделаешь?
Проснулся земляк Пряхина, и они уехали в город. Мы с Зондиным отправились бродить по Лесному. Я рассказывал, где был и что делал. Зондин молча слушал, внимательно разглядывал встречных девушек. В потёмках я не видел его лица. Но я. знал, сейчас он взорвётся.
— К чёрту! — Он выругался, сломал ветку, бросил её. — Я тебе скажу, Борька, я смотреть на свою жену не могу, а? Ты понимаешь? — Он уставился мне в глаза. — Ты смеёшься? — спросил он.
— Нет, — сказал я, — успокойся ты.
— Понимаешь, Карта, она всё врёт мне!
— Врёт?
Я стиснул зубы, отстал немного от него.
— Да, врёт. Ещё в прошлом году я заметил это, понимаешь? Я стал следить за ней, за каждым её словом — на каждом шагу врёт. И не только мне, но и подругам: одной говорит одно, другой — противоположное. Знаешь, когда пригляделся, увидел, что всем врёт. Ну, думаю, ладно: должно быть, она просто болтушка, пусть, думаю, болтает. Но вот летом поехал к её родителям. Она уже у них была. Договорились, пятнадцатого августа поедем на полторы недели к моим старикам. А она вдруг заболела, понимаешь? Что молчишь?
— А что мне говорить? Разойдитесь.
— О, легко сказать! — Зондин умолк. — Пойдём домой, Карта, — сказал он. — Ты уж извини, надо показаться. Знаешь, я никакого совета не жду, но хоть поговорить… С Пряхиным невозможно, он сразу ревёт: бросай её к чёртовой матери!
Вот какие у Зондина дела. Я один остался из тех, с кем он жил в дни сумасшедшей своей влюблённости. Недели две-три я не вижу его. Вдруг он явится в комнату, поздоровается со Скирденко, с Димой. Сядет на мою койку, сидит молча, ждёт, когда я приду, а если я в комнате и занят — когда мои сожители уйдут куда-нибудь. Вслух болтаем о разных разностях, но про себя думаем об одном и том же. Без слов беседуем. Облегчив душу, Зондин уходит к своей половине.
С середины и до конца третьего семестра мне приходится поголодать. Эконом я скверный. Когда я перебрался в общежитие из сарайчика, у меня была тысяча рублей. Без стипендии жить пять месяцев. Надо тратить из своих двести в месяц. Родители, накинув сотню, присылают двести. На четыреста можно прожить, но надо экономить. Но я надеюсь на заработок: «А, ладно, заработаю!» И обедаю не на пять рублей, а на семь, десять.
Четверо пятикурсников ходят работать к Ивану Ильичу. Я этого крохобора видеть не могу. Но… но пошёл бы к нему — а вдруг он отомстит мне за прошлогоднее? Скажет: «Больше людей мне не надо». И ещё усмехнётся, а я наговорю ему дерзостей и уйду ни с чем.
Зачёты и чертежи мне зачли прошлогодние. Время есть, я опять зачастил в библиотеку в домике с башенками. Библиотекарша та же, и я часа по три сижу в маленьком читальном зале. В разговоре с библиотекаршей сказал как-то, что мои знакомые студенты ищут работу.
— Я знаю, где можно заработать, — ответила она, — в Публичке на третьем этаже занимаются слепые. Им студенты читают вслух книги. Получают за это деньги. Вы скажите ребятам, пусть съездят туда. Лучше — вечером, они там занимаются в основном после шести.
В семь часов еду в Публичку, а в начале девятого уже читаю «Анти-Дюринг», и меня внимательно слушают трое слепых ребят и две девушки.
Пожилая женщина, с которой я вёл переговоры, сказала: за каждого моего слушателя я буду получать по рублю за час чтения. Каждый вечер читать по два часа. Что ж, это десять рублей. Я прикинул, сколько это будет, если каждый день буду читать, через день. Вдруг увеличится количество слушателей?
Но провёл я всего пять занятий. Уже выработал нужную скорость чтения. Уяснил, что слушатели лучше воспринимают с голоса, когда ты сам не вникаешь в смысл строчек. Следишь только за знаками препинания, за ритмом чтения.
Первый час пятого занятия провёл, как мне казалось, блестяще. Сделали перерыв, я вышел покурить. Когда возвращаюсь, вижу, один юноша подходит к каждому из слушателей. Что-то произносит. И ему дают деньги. Тонкие пальцы девушки достают из портфельчика деньги. Держась очень прямо, она отсчитывает рубли. Что-то шепчет ему. Он кивает.
— Завтра обязательно, — говорит он ей.
— Принесу, принесу, — отвечает она, — ребята, правда, он хорошо сегодня читал?
И все заговорили о том, как внятно, чётко я читал.