Проситель
Шрифт:
По всей видимости, представления о рае изменялись в случае перехода человека из одной классификации в другую. Берендеев не сомневался, что самый изменчивый (как хамелеон), в зависимости от жизненных и прочих обстоятельств, и, следовательно, самый надежный рай — у людей Все и Ничто.
Потому что он всегда при них.
Собственно, они с самого рождения в раю.
Хоть и не всегда отдают себе в этом отчет.
Берендеев поднялся из-за письменного стола, подошел к окну. С двадцать четвертого этажа мир казался безмятежным и в общем-то не заслуживающим внимания. Быть может, многовековое бездействие Господа как раз и объяснялось подобным оптическим обманом.
Господь устал.
И писатель-фантаст Руслан Берендеев доподлинно знал, что именно утомило Господа.
Люди.
Сквозь специальные звуконепроницаемые (вакуумные) двойные стекла в белом переплете (как
Пустой компьютерный экран рождал мысли о беззаконности творчества.
«Всякое истинное дело, — вспомнились Берендееву слова Нестора Рыбоконя, зачинается в пропасти отчаяния и, по сути своей, является преобразованием инсталляцией — отчаяния, точнее, той или иной его систематизированной формы или формализованной системы в бытие». «То есть чем-то вроде наркотической дозы?» — помнится, уточнил Берендеев. «Отношения души и сущего, — горестно вздохнул Рыбоконь, — вполне укладываются в схему «наркоман — наркотик». — Люди — наркоманы; мир — наркотик; отчаяние — деньги, обслуживающие процесс, и одновременно игла, обеспечивающая контакт». «Да, но не каждому по нутру этот наркотик», — заметил Берендеев. «Потому-то сейчас в России так много самоубийств, — не стал спорить председатель совета директоров «Сет-банка». Передозировка отчаянием… Неужели ты забыл: много денег — много отчаяния?» «Но и мало денег — много отчаяния», — возразил Берендеев. «Уровень отчаяния в человеческом обществе — величина столь же изначальная, — подвел итог странному разговору Рыбоконь, — как земное притяжение. Не дело людишек с ним забавляться. Невесомость — удел ангелов».
Много лет Берендеев как о невозможном счастье мечтал о времени, когда сможет свободно и без оглядки на вязкое и вонючее, как болото, бытие заниматься сочинительством. Собственно, для этого была приобретена и соответствующим образом оборудована останкинская квартира на двадцать четвертом этаже. Апофеозом творчества, по мнению Берендеева, являлся апофеоз одиночества. Сейчас он совершенно точно знал, что одиночество бесплодно. Или плодно, но только сроки беременности у него были иррациональные и рождалось зачастую (если рождалось) нечто странное.
Чем пристальнее он смотрел на серый компьютерный экран, тем очевиднее ему становилось, что если «истинное дело» преобразует — инсталлирует — отчаяние в бытие, то творчество — бытие в отчаяние. То есть творчество представало первичным, в то время как «истинное дело» — вторичным.
Воистину было так.
Человеческие страсти, беспокойства, мысли и поступки не могли преодолеть воздушное пространство в двадцать четыре этажа — от земли до компьютерного экрана на письменном столе Берендеева. С высоты двадцать четвертого этажа они казались не то чтобы не имеющими места быть, но несущественными. Так человеку, познавшему большое число, становится неинтересным число малое, которое большое число вмещает, растворяет в себе без остатка. Беззаконность творчества, таким образом, заключалась в попрании всех мыслимых и немыслимых законов. «Шестерка иногда бьет туза, — подумал Берендеев, буквально вынуждая себя написать первую фразу, — иногда не бьет, а иногда… бьет сама себя».
«Все, чему предназначено выразиться, — вспомнил он еще одно изречение Рыбоконя, — найдет способ и время выразиться. Так называемые муки творчества, в сущности, пустая трата времени». «Или настройка некоего таинственного инструмента», — предположил Берендеев. «Этот инструмент, — усмехнулся Рыбоконь, — не нуждается в настройке».
На сиреневом сумеречном небе тем временем появились первые звезды избыточно яркие, как метафоры графомана. В этом году случилась затяжная осень, и Берендеев, прогуливаясь по дорожкам Ботанического сада, изумлялся неубывающему количеству желтых и красных листьев, устилающих дорожки и все вокруг. Листья напоминали деньги — бумажные купюры, неурочно (в отличие от истинных осенних листьев) упавшие к его ногам. Берендеев брел в них, утопая, аки посуху.
Ему было не отделаться от мысли, что и по экрану компьютера он бредет (куда?) аки посуху. Берендеев сам не заметил, как в сером глазу экрана засветилась первая фраза: «Во сне вдова увидела деньги». Эта фраза не имела ни малейшего отношения к сюжету, который он обдумывал. Но самое удивительное, писатель-фантаст Руслан Берендеев знал, кто эта вдова. Праматерь рода человеческого Ева, как известно, пережившая своего мужа Адама ровно на триста тридцать три года.
Прежняя жизнь Берендеева дотлевала под шуршащим лиственным осенним ковром. Но и в новой его жизни прорастали семена разрушения. Невидимые грызуны прокладывали внутри листьев туннели и магистрали. Берендеев в ужасе ждал момента их появления на свет Божий, потому что ни один демон, как известно, не удовлетворяется изначальной средой обитания, тем более такой ненадежной и легко преодолеваемой, как осенние, напоминающие деньги листья.
Берендеев долго определял главное, так сказать, фундаментальное отличие своей новой жизни от прежней. Отличий было много. К примеру, теперь он перемещался исключительно на машине, а не на общественном транспорте. Не употреблял дешевую водку. Не сдавал пустые бутылки. Покупал продукты в огромном, как крытый стадион, и пустынном (в смысле посетителей), как расцвеченный склеп, супермаркете, а не на шумной и грязной, составленной из металлических контейнеров-будок оптовой ярмарке. Тем не менее его почему-то тянуло на ярмарку, как магнитом. Иной раз Берендеев сам не замечал, как оказывался там. Зачем? Теперь он расплачивался не мятыми или новыми купюрами осенними листьями, а цифрами, считываемыми с банковской пластиковой карточки, то есть, в сущности, не видел живых денег. В новой жизни Берендеева мятым и грязным, скомканным и рваным, обслюнявленным и захватанным живым деньгам места не было. Если же они и появлялись, то новенькие, только что из гознаковской типографии, в пачках, перепоясанных банковскими лентами (как революционные матросы пулеметными), ровненько уложенные в небольшие кейсы, большие чемоданы или прямоугольные, как будто специально предназначенные для транспортировки денег, саквояжи с золотыми замками. Грязь, кровь, слезы, пот, жир нечистых рук — все то, во что новым деньгам только предстояло погрузиться, — странным образом опережающе сгущалось над девственными типографскими пачками, вставало магнитным нимбом над затылками передающих и принимающих кейсы, чемоданы и саквояжи людей. К магнитным нимбам сквозь время и пространство опять же опережающе принюхивались остроносые свинцовые и никелевые пули. «Много денег много смерти», — вспомнил Берендеев слова Нестора Рыбоконя. «Но и мало денег, — подумал Берендеев, — много смерти». Получалось, что не только отчаяние, но и деньги, а главное, смерть были величинами не менее изначальными, нежели земное притяжение.
Но основное отличие его новой жизни от старой все же заключалось не в том, что в ней стало больше денег и, следовательно, больше отчаяния и больше смерти. В новой жизни писателя-фантаста Руслана Берендеева предстало не имеющим места быть само понятие счастья. Конечно, нельзя было утверждать, что и в прежней его жизни счастья было выше головы. Но там оно по крайней мере подразумевалось, как отдых в конце пути, как линия берега во время долгого плавания. В новой жизни категория счастья отсутствовала, как, скажем, отсутствует категория воздуха в открытом космическом пространстве.
— Приди ко мне, — произнес Берендеев, глядя на компьютерный экран, где была единственная дурацкая фраза, — и я излечу тебя от твоей болезни, потому что только я знаю, что это за болезнь, и только я смогу тебя излечить. Штучный доктор.
…Несколько лет назад сиреневым весенним вечером он выложил на стол перед председателем совета директоров «Сет-банка» Нестором Рыбоконем ворох сорванных с бессмысленной (если речь шла о привлечении потенциальных клиентов) высоты объявлений.
— Это бред, подобный расшифровке слова «революция» как «рев Люцифера», сказал Берендеев, не в силах оторвать взгляда от бронзовой статуэтки оскалившегося крылатого осла. Ему вдруг открылось, что осел победительно попирает копытами некую полукруглую сферу, которую легко можно было принять за макушку — купол — земли.