ПРОСНУТЬСЯ ЖИВЫМ
Шрифт:
А во-вторых, того, кто лежал на этой койке, ни при какой погоде невозможно было назвать Степаном Водоглазовым.
– Из-звините, дверью ошибся,- пролепетал Викентий, скованный непонятным ужасом, и тут услышал тоскливо-разочарованное:
– Кешаня… Неужто не признал?
Викентий, прижимая к груди пакет с бананами и прочими гостинцами, осторожно подошел к койке и вгляделся в обтянутое темно-желтой, совершенно пергаментной, как у мумии, кожей лицо, на котором живыми и знакомыми оставались только глаза.
– С-степан,- выдавил Вересаев.-
Закадычный друг дипломированного мага выглядел так, словно его пригласили сниматься для очередной серии «Секретных материалов». В роли несчастного, которого или высосали пришельцы-вампиры, или вездесущая гонконгская мафия засунула живьем в сушильно-пескоструйную машину.
– Это я,- слабо кивнул Степан.- Ты не пугайся. Правда, когда я сам себя в зеркало увидел, то тоже дергался от страха минут двадцать - санитарки судна не успевали менять. Ну что ты так коленкой дрожишь, Кешаня? Я это, я, не глюк какой-нибудь.
– Докажи,- ни с того ни с сего сорвалось у Викентия, хотя он понимал, что бестактно это и жестоко - требовать каких-то доказательств у человека, чье лицо теперь цветом, фактурой и даже эмоциональным выражением чем-то сильно напоминало деревянную африканскую маску…
Африканскую маску?!
Но это сравнение мелькнуло и исчезло. Рассеялось. Забылось. Тем более что Степан слабым, но вполне гремлиновским голосом принялся заунывно декламировать, натянув куцее казенное одеяло аж до острого подбородка:
Осень наступила.
Мир глядит угрюмо.
Холодно пить пиво
И о сексе думать.
Пожелтели рощи.
Улетели птицы.
Мне теперь ночами
С бабою не спится.
Дождь наводит скуку.
Грустно мне в постели.
Тренирую руку
Мощною гантелей.
Чтоб весенней, гулкой
И прекрасной ранью
Я бы выпил пива,
Закусил таранью,
А потом, забывши
Про дожди и вьюгу,
С упоеньем трахал
Милую подругу.
– Ну?
– спросил Степан, любуясь эффектом, произведенным на Викентия «Осенней песнью».
– Ты…- выдохнул радостно Викентий. О существовании сочиненной Степаном вышеприведенной «песни» знали только они двое, поскольку ни для более интеллигентных и продвинутых друзей, ни для (упаси Господь!) изящных дамских ушек это произведение Степанова гения отнюдь не предназначалось.
– А ты сомневался, гад астральный…- усмехаясь, протянул Степан.
Улыбка у него была тоже жутковатой. Такая улыбка может быть у пятнадцатилетнего пацана, которого неизвестно какой болезнью состарило лет на шестьдесят. Впрочем, Викентий, как продвинутый медик, о существовании подобной болезни знал. В научных кругах называлась она то порфирией, то прогерией, считалась неизлечимой, поскольку вызывалась внезапными и необратимыми мутациями в самой структуре ДНК. Но чтобы это стряслось со Степаном?! Да еще так… неожиданно. Прогерия не триппер, случайно не подхватишь.
– Степан, что же все-таки с тобой произошло?
– Маг наконец избавился
– Кабы я знал!
– живо отозвался Степан и поерзал, устраиваясь на жесткой койке поудобнее.
– И все-таки. Знаешь, я ехал к тебе сюда, в больницу, с такой информацией, что у тебя был приступ острого аппендицита и тебя благополучно прооперировали.
– Гы. И еще раз гы. Кешаня, ты же у меня сам типа доктор. Книжки всякие умные медицинские читал, картинки в них глядел, так?
– Ну…
– Хрен согну! Смотри сюда, эскулап! Это, по-твоему, мне аппендикс вырезали?!
– С этими словами Степан откинул одеяло и продемонстрировал другу вспухший странный шов, тянувшийся от брюшины до паха.
– Ого!
– пораженно присвистнул бывший психиатр. В нем проснулся былой профессионализм. Он придирчиво осмотрел шов, отмечая, что разрез тканей был сделан инструментом, меньше всего напоминающим скальпель, а соединение шва скорее походило на сварку (и придет же в голову такое сравнение!), а не фиксацию стерильным материалом. Кроме того…
Кроме того, при аппендиците, даже остром, таких разрезов не делают.
Викентий так и сказал, озадаченно пялясь на изуродованное швом тело друга.
– То-то и оно,- согласился с этим наблюдением ольной.- И самое интересное знаешь что? Мне аппендикс удалили еще в третьем классе, когда я нечищеных семечек на спор две трехлитровые банки сожрал! Все отделение тогда ходило на меня, такого маленького и прожорливого, удивляться. А вот, кстати, и шов тот, застарелый.
Действительно, застарелый, практически слившийся с кожей шов был на положенном месте.
– Я не понимаю,- озадаченно пробормотал Викентий, бережно укрывая друга одеялом.- Не понимаю, что произошло. Я теряюсь в догадках по поводу того, что они с тобой сотворили…
– Почему «они»?
– удивленно вскинул брови Степан.- Она!
И Степан Водоглазов по кличке Гремлин рассказал вот что.
Когда загадочная и пленительная хозяйка роскошного особняка (в смысле, все та же пресловутая Надежда) попросила Степана сопровождать ее на второй этаж для поисков африканца Луи (в существование которого, кстати, Степан сразу ни на минуту не верил!), они попали вовсе не туда, куда полагалось.
– Я это понял позже,- прервал друга Викентий.- Когда сам поднялся на второй этаж. Там пыль столетняя, нетронутая. И вообще одна сплошная чертовщина!
– Чертовщины там немерено, куда ни плюнь,- заверил Степан.- Слушай дальше, что было.
Надежда, доверительно продев свою узкую ладонь в ладонь Степана, повлекла его за собой в какое-то полутемное овальное помещение, оказавшееся за раздвижными стенами холла. Попасть в это помещение можно было только в том случае, если нажать на тайную кнопку в стене под картиной, изображавшей, по словам Гремлина, весьма фривольную сцену из жизни каких-то темнокожих дикарей.