Проснувшись с улыбкой
Шрифт:
– Почему?
– Чтобы не связываться. Скажут еще что-нибудь не то, придется ответить.
– Смотри какой осторожный.
– Она глядела на него с чуть насмешливой улыбкой.
– Ас крыши почему прыгнул?
– Я их предупредил, чтобы не ругались. А они не послушались.
– Кто? И прыгнул на них с ножом?
– Они тоже с ножами были.
– Двое?
– Трое. Подняли ночью крик. Матом ругаются. Ножами машут. А мы с сестрой на крыше спали. Я им говорю: тише, тут же кругом женщины, дети. А они меня послали. Пришлось прыгнуть.
– Высокая крыша была?
– Да. Ногу поломал.
– А они что?
– Знакомые оказались. Извинились.
– А если бы не извинились?
– Не знаю. Я об этом не думал, прыгнул - и все.
– Рассказывали мне о твоих подвигах.
– Кто рассказывал?
– Все. Ты как появился, сразу пошли разговоры. Эмиль тоже нас предупредил, чтобы на всякий случай повежливее с тобой обращались.
– Эмиль? Не может этого быть!
– Он мне лично говорил.
– Что же сам на меня орал?
– Нервный. Ты тоже нервный?
– Да, наверное.
Они оба вспомнили про тот случай, когда он при всех грохнулся от волнения на пол, но говорить об этом не стали; пожалела она его.
– А я на тебя страшно разозлилась.
– Когда?
– Там... Когда ты на меня набросился. Надоело уже: с кем ни встретишься, набрасываются, как звери. И этот тоже, думаю. Целоваться даже не умеет, а лезет. Ты что, никогда не целовался? Что молчишь? Я же вижу.
Они помолчали немного. Посидели тихо и неподвижно, вслушиваясь в шорох ветвей и шепот парочек.
– Ну ладно, - сказала она, - пошли поить твоего барана.
Он сразу встал, она продолжала сидеть. Потом медленно поднялась; что-то непонятное было в ее взгляде, в темноте он казался каким-то мутным.
– Поцелуй меня, - она обняла его за шею.
Притиснув свои сухие и плотно сжатые губы к ее рту, Алик ничего, кроме неловкости, не чувствовал. Но она не отпускала его голову, наоборот, все сильней прижимала к своей. До боли. И вдруг что-то сделалось с его губами: они обмякли, зашевелились, коснулись ее зубов...
Она продолжала больно прижимать к себе его голову, но теперь это было приятно. Руки сами собой сошлись за ее спиной. Чуть выше живота он чувствовал упругое прикосновение ее грудей, они как бы мягко отталкивали его, но стоило отодвинуться, как они поспешно утыкались в то же место, вызывая какое-то сладкое и тающее чувство.
По дороге к нему домой они продолжали целоваться, останавливались в каждом темном месте. Но долго она не выдерживала, начинала задыхаться, как под водой. И когда он отпускал ее, жадно глотала воздух. Теперь они почти не разговаривали. Одно было странно: если она видела, что он за ней ходит, почему только сегодня сказала об этом? Почему столько тянула? Но спросить он стеснялся...
Двор уже спал, когда они добрались наконец до его дома. Даже в подвале у Ханманы свет не горел, а старуха ложилась поздно.
Барашек тоже спал. На шум шагов он вскинул голову и поспешно поднялся на ноги, скользя копытцами по асфальтовому полу. Зазвенели шарики на кровати.
– Какая прелесть, - ахнула Майя и бросилась его обнимать.
Алюминиевая миска, которую Алик, уходя, наполнял водой, была пустой...
Пока барашек жадно пил. Майя обнимала его одной рукой и нашептывала на ухо что-то ласковое.
– А что будет потом, когда он вырастет?
– она встревоженно посмотрела на Алика.
Здесь, при ярком освещении, даже представить себе было невозможно, что совсем недавно он с этой девушкой целовался; такой недоступно красивой она сейчас казалась.
– Не знаю. Будет жить, как живет...
– Но это же невозможно.
– Почему? Кому он мешает?
– А мама?
– Она здесь почти не бывает.
– Да, я слышала, - стало ясно, что Майя о нем знает не меньше, чем он о ней. Это Алику понравилось. Хорошо, что она все о нем знает и это ее не испугало, не оттолкнуло. Ни то, что он всего семь классов кончил, ни полусумасшедшая мать, ни баран в доме, ни асфальтовый пол...
Продолжая сидеть на корточках рядом с бараном, Майя поправила волосы и огляделась.
– Надо прибраться здесь.
– В комнате чисто. Идем туда.
Они прошли в комнату. Из-за стены соседнего дома солнце почти не попадало в единственное окно, и поэтому воздух здесь всегда был прохладно-сыроватый... Кровать он утром аккуратно застелил. Шифоньер был старый, довоенный, но выглядел прилично. На столе красовалась хрустальная пепельница, подаренная много лет назад женой профессора.
– Садись.
Они сели друг против друга по разные стороны стола.
– Значит, ты видела, что я за тобой хожу?
– Алик даже удивился своей смелости - вон как заговорил!
– вопросы задает, что-то выясняет!
– Да.
– Давно?
– Еще зимой.
– Я чувствовал.
– Что же ты не подошел?
– Стыдно было.
– Я все ждала, ждала. И не выдержала.
– Терпение у тебя ничего, - улыбнулся он.- А вдруг бы перестал ходить?
– Тогда бы это был не ты. А мать совсем сюда не приходит?
– Редко.
Она вздохнула и посмотрела на него с сочувствием. Потом перегнулась через стол и потрепала за волосы.
– Ты чего?
– смутился он.
– Ты мне очень нравишься, - серьезно объяснила она.
– В тебе одновременно и сила чувствуется, и мягкость. Редкое сочетание. Если не испортишься, конечно...
– Куда уж мне, - продолжая смущаться, сказал Алик.
– Поздно меняться.
– В двадцать три года-то? Да ты еще десять раз можешь поменяться.
– Они помолчали.
– У тебя отец в каком году погиб?