Простая история
Шрифт:
К тому времени Блюма была уже достаточно взрослой, чтобы понять происходящее. Она видела, как мать ставит заплату на заплате, прикрывая их бедность, а отец сидит у окна с непрочитанной книгой в руках, закусив зубами шелковистую бороду, и глаза его заволакивают слезы. Иногда он брал Блюму за руку и говорил:
— Я знаю, доченька, любимая, что такой человек, как я, который не может обеспечить жену и дочь, заслуживает ссылки в Сибирь.
Как он плакал, когда читал ей сказку про вора, которого привели к халифу!
— Зачем ты воровал? — спросил халиф.
— Потому что моей жене и детям нечего было есть! — отвечал вор.
— Обвинение в воровстве снимается с него, — объявил халиф, — а теперь повесьте его за то, что он допустил, чтобы его семья голодала.
Когда Блюме пришла пора учиться, отец стал сажать ее рядом с собой и вместе с ней читать книги.
— Я знаю, — говорил он, — что не оставляю тебе никакого богатства, но, по крайней мере, я научил тебя читать. И какой бы тяжелой ни была твоя жизнь, ты всегда найдешь лучший мир в книгах.
Блюма была очень способным ребенком. Однако ее отца, проливавшего столько слез над книгой, что от них, казалось, размокнут ее страницы, поражало отсутствие особой чувствительности к прочитанному у дочери. Злоключения героев, над которыми он плакал или вздыхал, их страдания и печали, по-видимому, нисколько не трогали девочку. Отец мог рыдать над какой-нибудь трагической историей, тогда как глаза дочери оставались совершенно сухими.
— Ах, папа, — говорила она, когда он пытался объяснить ей трагизм ситуации, в которую попал герой произведения, — но ведь это его собственная вина! Если бы он не сделал того, что сделал, с ним ничего не случилось бы.
— Блюма, Блюма, — повторял Хаим Нахт. — Я поверить не могу, что это говорит моя дочь! Человек поступает так, как вынуждают его обстоятельства. Все, что мы делаем или не делаем, заложено в нашей судьбе с самого рождения. И подумать только, что моя дочь…
— Лучше я пойду помогу маме, — прерывала его Блюма.
— Иди же, — говорил отец. — Пусть тебя направляет твое сердечко. Иди, помогай маме, пока я тут сижу и закрываю лицо руками от стыда, что обе вы надрываетесь, а я ничего не делаю и только дрожу при мысли о Судном Дне. Да, мне страшно при мысли, что придется за все ответить. Что я скажу, что предъявлю в свое оправдание, когда предстану перед Судом Всевышнего?
Нисколько не сомневаясь, что ему придется отвечать за свою беспомощность перед Господом, Хаим Нахт опускался на стул, закрывал лицо руками и плакал. Однажды он так вот сел и больше не встал: горе и унижения убили его до времени.
Блюма и ее мать остались одни, без всяких средств к существованию. Сначала они продавали книги покойного, его одежду, затем настала очередь стола и постели. Из своей маленькой квартирки им пришлось переселиться в еще более крошечную. Денег, оставшихся после смерти отца Мирл, едва хватало на жизнь впроголодь. А затем, то ли оттого, что она была хрупкого телосложения, то ли от горя, то ли от сырости в каморке, где они ютились, а может быть, от всего этого вместе, заболела и Мирл. Несколько лет она не вставала с постели. Врачи и прописываемые ими лекарства съели все их сбережения, но не вылечили ее. Бог увидел, как она страдает, и взял ее к Себе.
Соседи отправили сироту к ее родственникам в Шибуш, и те приютили ее — отчасти потому, что она приходилась им родственницей, отчасти потому, что ей можно было поручить работу по дому. Если бы человеку не было свойственно всегда оставаться недовольным своим положением, могло бы показаться, что Блюме не на что жаловаться: Всевышний наделил ее силой, красотой и умом в количестве, достаточном, чтобы утешить даже самого несчастного человека.
IV
Итак, Блюма сидела одна в своей комнате и читала. На столе, покрытом белой скатертью, горела свеча. Накануне Гиршл принес из библиотеки три книги, две оставил себе, а третью дал ей. Ум, которым обладала Блюма, позволял ей радоваться, когда выдавалась минутка посидеть за книгой.
По сути, вся жизнь родителей Блюмы была сплошным умиранием. Она много плакала, пока они были живы, а теперь в ее глазах, осененных длинными ресницами, можно было уловить лишь следы былой печали.
Книга, с которой она сидела в доме своих родственников, открывала перед ней другую жизнь. Она научилась ограничивать свой мир четырьмя стенами, когда ухаживала за больной матерью. Привыкла она и читать, потому что с детства книги стали частью ее существования. Пророческими оказались слова отца:
— По крайней мере, я научил тебя читать. Как бы тяжело ни пришлось тебе в будущем, в книгах ты всегда найдешь другую, лучшую жизнь.
У Блюмы не было ничего своего. Собственными она могла назвать разве что две свои руки, да и те она отдавала внаем. И только ум ее был свободен и мог уноситься куда заблагорассудится. Субботняя свеча скрашивала комнатку целомудренной девушки, и при свете ее она отдыхала от повседневных трудов. Кто из вас усомнился бы в том, что ей повезло? Бог осенил ее Своею благодатью, но никто ей не завидовал, все были о ней хорошего мнения. Никогда ее ни за что не ругали. Борух-Меир был добродушным человеком, и глаза его всегда ласково смотрели на Блюму, когда он наблюдал за ее работой. По правде говоря, он умел быть обходительным со всеми, не говоря уж о тех, кому выпало служить ему. Порой ему приходило в голову, что дочь Мирл заслуживала лучшей доли. А если уж ей суждено быть служанкой, то Бог нашел ей такого хозяина, который никогда не давал ей почувствовать зависимость ее положения, не задевал ее самолюбия.
Цирл была довольна Блюмой. Ей долго не везло с прислугой. После свадьбы дочери мать отдала ей свою кухарку, и старая женщина взяла на себя все хозяйство. Цирл охотно держала бы ее до самой смерти, но та вскоре получила письмо из далекого города. Муж, бросивший ее сорок лет назад, извещал бывшую жену, что умирает и хочет до этого увидеться с ней. Связав свои вещички, накопленные за долгую службу в чужих домах, она отправилась в путь. Неизвестно, застала ли она в живых своего бывшего мужа и долго ли прожила еще сама. Раввин того города, куда уехала женщина, которому написал сам Борух-Меир, никогда ничего не слыхал о ней. С тех пор Цирл не знала покоя. Никакая прислуга не могла ей угодить. Одна была недостаточно бережливой, у другой обнаружился сварливый характер, третья не умела вкусно готовить. Сама же Цирл была не особенно хорошей хозяйкой и только портила дело своими указаниями. Прислуга, удостоверившись в некомпетентности хозяйки, делала все по-своему.
— Если вам не нравится, — дерзко заявляла она, когда Цирл выражала свое недовольство, — делайте, пожалуйста, сами!
С прислугой была еще одна беда: она стала претендовать на полную свободу в вечернее, нерабочее время. Работницу, которая ни о чем не помышляла бы, кроме заботы о своих хозяевах, и готовую трудиться круглосуточно, теперь было не найти. В Шибуше народилась новая порода прислуги, ни в грош не ставившей своих хозяев. Уже не слышно было пения за работой — вместо этого воцарился дух враждебности, как если бы дом оккупировали вражеские солдаты.