Простая история
Шрифт:
В тот год, когда Цирл намекнула Йоне Тойберу, чтобы он подыскал Гиршлу подходящую невесту, Мина Цимлих стала появляться в Шибуше самостоятельно и тоже заезжала к Гурвицам. Если Борух-Меир и Гедалья были так дружны, как могла дочь последнего по приезде в город не получить приглашения побывать у Гурвицев? Она прибывала в коляске, запряженной парой лошадей и доверху нагруженной разными свертками и коробками; в одних были ее платья, шляпы и туфли, в других — масло, сыр и фрукты для Гурвицев. Цирл приветствовала ее в дверях лавки и справлялась о здоровье родителей, после чего кучер Стах сгружал вещи и Мина входила в дом. В квартире Гурвицев имелась пустая комната, окна которой никогда не открывались: летом — чтобы от солнца не
VII
Незачем подвергать критике Мину, чтобы подчеркнуть положительные качества Блюмы. Мина тоже была весьма привлекательной и благовоспитанной девушкой. Выросшая в деревне, она обладала всеми достоинствами городской барышни, так как воспитывалась в пансионе в Станиславе, где научилась говорить по-французски, вышивать, играть на пианино. Никто не угадал бы в ней дочь местечкового еврея. Когда она сопровождала своих родителей в их поездках из Маликровика в Шибуш, ее элегантный костюм представлял собой такой контраст их простой одежде, а ее неторопливая манера ходить — их проворной походке, что она вполне могла сойти за дочь польского шляхтича, к которой пристали два еврейских разносчика. Воспитание, полученное в пансионе, ее совершенно преобразило, отдалило от собственных родителей. Не то чтобы она их стыдилась, но нельзя сказать, что она ими особенно гордилась. У нее были другие интересы, и больше всего ее волновало, как долго ей придется пробыть еще в Маликровике, прежде чем можно будет вернуться в Станислав.
Необходимость проводить лето в деревне всегда ее угнетала. Подобно другим ученицам из обеспеченных семей, проводившим каникулы на даче или в деревне, Мина приезжала в свой Маликровик, но все там было ей не по вкусу. Возможно, она чувствовала бы себя лучше, если бы сменила свои городские платья на простенький деревенский сарафан. Возможно, она успела привыкнуть к шуму и суете большого города, так отличавшегося от тихой деревни, где, кроме как на кур, коров и деревья, не на что было и посмотреть, а ветерок, доносивший здоровый запах навоза и молока, сдувал с головы шляпку и трепал тщательно уложенные волосы. Не было дня, чтобы Мина не мечтала о скорейшем окончании каникул. Она старалась почаще ездить в Шибуш, которому далеко до Станислава, но, по крайней мере, это был уездный город.
Мина случайно услышала, как родители обсуждали вопрос о ее замужестве. Она не стала высказывать своего мнения, хотя полагала, что ее личная жизнь принадлежит ей, и только ей. К тому времени некоторые из ее подруг, даже более молодые, чем она, уже вышли замуж; правда, были и другие, постарше, незамужние. Она не знала, чей удел лучше, но понимала, что нельзя вечно жить в пансионе и рано или поздно ей тоже придется обзавестись семьей. Сколько ни оттягивай, это должно произойти, и какая уж разница, раньше или позже. Мина ничего не имела против молодого Гиршла Гурвица, за которого прочили ее родители. Судя по тому, как он одевался, это был достаточно современный молодой человек, казался он и достаточно хорошо воспитанным. Ее только несколько удивляло, что он ни разу, когда она бывала в его доме, не говорил с ней ни о чем сколько-нибудь далеком от самых обыденных вещей. Какой интеллигентный молодой человек предоставляет родителям выполнять за него ритуал ухаживания?
Даже если не совсем правильно было утверждать, что Гиршл отвечал идеалу Мины, нельзя сказать, что он ему не соответствовал вовсе. В юноше было что-то привлекательное. Мина не понимала, что ощущает ауру невысказанной любви, окружающую человека, сердце которого уже отдано другой.
Так проходили дни, и каждый из них приносил что-то новое, положительное. Единственное,
Гецл Штайн и его помощник, конечно, не были завербованы Кнабенгутом в его легионы, но и они, будучи не в силах сопротивляться нажиму социалистов, стали ровно в восемь покидать лавку Гурвицев. Лишь из сострадания можно было не расхохотаться им в лицо, ибо раннее возвращение домой не сулило им никакой радости. Трудно было найти более унылые места, чем их жилища.
Но не бывает худа без добра, когда Бог на твоей стороне! Сколько бы Цирл ни ругала Кнабенгута за то, что он подбил ее помощников бросать работу так рано, в конечном счете она была даже рада этому. Когда оба приказчика уходили домой, а Гиршл — в клуб сионистов, ей и ее супругу наконец удавалось побыть наедине. На всякий случай они наполовину опускали железную штору на двери. Люди, желавшие что-то приобрести, научились не откладывать покупку до столь позднего часа, а те, кто шел с целью просто поболтать, вынуждены были отправляться в другое место.
Итак, ставни прикрыты, а кассовый аппарат открыт. Борух-Меир и Цирл сидят перед ним, подсчитывая дневную выручку, складывая бумажные банкноты в пачки, а серебро и медь — в столбики по десять монет.
Нет большего удовольствия в жизни, чем сидеть вечером в своей лавке и считать деньги. На прилавке растут столбики монет, в мире все обстоит как нельзя лучше. По улице мимо проходят молодые пары. При хорошем слухе по их шагам можно судить, как сильно бьются их сердца. А ты сидишь со своей женой в собственной лавке, благоухающей корицей, гвоздикой, инжиром и изюмом, которые, казалось, хранят в себе след солнечного тепла, не утраченный даже после того, как их высушили и уложили в корзины.
Цирл и Борух-Меир сидели молча и прислушивались. Зачем они напрягали свой слух? Что хотели услышать? Отрывок песни, пропетой в далекой южной стране теми, кто сажал эти виноградные лозы и финиковые пальмы?
В Шибуше считали высшим проявлением любви поведение богатой дамы, которая убежала со своим дворецким и отказалась вернуться к мужу, который умолял ее об этом. Отказалась, несмотря на то что новый возлюбленный бил ее. Другие говорили, что только человек, лишившийся рассудка из-за любви, является ее истинным служителем.
Как бы то ни было, Цирл и Боруху-Меиру некогда было отвлекаться от дел. Борух-Меир никогда не претендовал на то, чтобы быть возлюбленным Цирл, и не терял рассудка из-за любви. Он просто был счастлив с Цирл, как и она с ним. Дни их проходили за деланием денег, а если они и позволяли себе изредка отдохнуть от этого занятия, то делали это обычно молча.
И все же иногда молчание нарушалось. После напряженного трудового дня порой хочется отвести душу за беседой.
— Знаешь, — произнесла как-то Цирл, складывая столбики из монет, — сколько ни заглядывай в будущее, все равно далеко не заглянешь. Если тебя интересует, что я имею в виду, могу сказать: дочку Гедальи Цимлиха. Думаю, она — подходящая партия для Гиршла. Как по-твоему?
Борух-Меир не имел привычки противоречить жене. Порой он ограничивался тем, что повторял слово в слово то, что она говорила, иногда добавлял пару слов в знак согласия. Однако сейчас, когда она подняла столь важный вопрос, касавшийся судьбы их сына, Борух-Меир помедлил, играя золотой цепочкой от часов, прикрыл глаза и некоторое время обдумывал ее слова. В отличие от своего тестя, способного думать без посторонней помощи, Боруху-Меиру, чтобы сосредоточиться, требовалась цепочка. Цирл посмотрела на мужа. Это тоже было знамением времени. Ее отец мог читать мысли собеседника с завязанными глазами, а дочь предпочитала видеть лицо того, с кем она разговаривала. Это позволяло ей изучить мнение собеседника, не подозревающего, что за ним наблюдают.