Прости меня…
Шрифт:
— Родная, — сказал я тихо, — ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?
— Да, — шепотом сказала мама.
— Ну, молчи. Пожалуйста, ничего не говори. Тебе нельзя. Не спрашивай, сам все расскажу… Не болею. Здоров. Дела вот как идут отлично! Мне везет…
Она снова могла держать мою руку. Я думал, как хорошо будет надеть на маму старенькое, знакомое пальто, провести по этим белым коридорам и стерильным лестницам к осеннему живительному подъезду, бережно усадить в машину, покатать ее по всему городу, по таким стремительным,
Я не помню, когда мне хотелось подолгу бывать в ее доме. Я помню, как прибегал туда, говорил какие-то родственные слова, спрашивал о чем-то, спешил нетерпеливо к другим, суетливым, шумным, чужим для нее, моей старушки, домам. А этот бревенчатый, старый мамин дом…
Она садилась у темноватых окошек так, чтобы дневной свет и мягкое тепло печки соединились около нее, брала в руки спицы, положив на колени пушистый клубок, тихо-тихо вязала мохнатые носки, те, что лежат у меня до сих пор, ни разу мной не надетые… Мамин кот по-хозяйски тер спину о брюки. Пахло печкой, свежими занавесками, крепко-накрепко вымытым полом.
Она молча радовалась тому, что сын пришел, и можно сидеть рядом с ним, и задавать полные тайного коварства наивные мамины вопросы: «Не надо ли кому-нибудь связать маленькие, совсем крошечные шерстяные носочки? Так, на всякий случай. Костюмчик, шапочку, маленькие-маленькие?.. Не надо ли?»
Как же я не видел прежде незаменимой прелести маминого дома…
Я приеду к тебе, в наш, мама, старый дом. Я сяду к теплой, сухой печке. Мне будет совсем не скучно с тобой. Мне будет, родная, так хорошо и светло, только ты выздоравливай, только не уходи от меня…
— Седенький мой, — сказала еле слышно мама, — некому за тобой присмотреть… И когда ты сноху мне найдешь?.. Так и помру, не увижу внука…
— Не надо, не говори. Я все нашел. Ни о чем не думай. Выздоравливай… Хочешь, я поеду к нам домой, кота проверю?
Она улыбнулась.
— Ох и орет, наверное, бедолага… бродит голодный… Ступай сынок, дела у тебя, я знаю… Мне и так хорошо…
Из больницы я ушел к вечеру.
Я знал, каким будет у меня этот холодноватый, горький от палых листьев ясный вечер.
Я возьму Ладу и поеду с ней в мамин дом выручать кота.
Может быть, потом — я, Лада и кот — вернемся к маме. Сюда в больницу…
Но мы не вернулись.
Так получилось.
Я рассказал девушке по телефону грустную повесть о коте-сироте. Я церемонно попросил ее принять участие в спасательной экспедиции.
Лада смеялась. Моя повесть о коте-сироте вдруг показалась мне самому смешной. Мы стали вспоминать самые нелепые случаи с котами всех мастей, от рыжих до черных и полосатых.
— Ну где же вы пропадали? — спросила девушка. — Давайте лучше поедем
— Отлично, едем в Сокольники, — мгновенно согласился я, довольный тем, что такая девушка сама зовет меня в Сокольники.
Когда я плавно-вежливым жестом распахнул перед ней дверцу, Лада вдруг сказала:
— Я вас очень прошу, поедем так, — и мягко толкнула дверь от себя.
— Не понимаю как?
— Без машины.
Кажется, губы у меня свело набок от удивления.
— Почему?
— Пожалуйста, мне так хочется. Пожалуйста, — повторила она жалобно.
— Может быть, на трамвае поедем? — пытался вроде пошутить я.
— На трамвае, — просто сказала девушка.
— Но я, наверное, разучился ходить пешком! — в легком недоумении протестовал я.
— Ну, пожалуйста… Мы очень редко… Мне так хочется.
Ей так хочется! Ну, если тебе так хочется…
Мы уходили от брошенной в переулке черной моей машины, и вид у нее был, как мне казалось, потускневший, обескураженный: «Как же так? А я?..» Ничего, постоишь, голубушка, привыкай… Не мне одному.
Девушка невозмутимо шла рядом, искоса поглядывая на меня, словно проверяя, что же я, как я буду без моей, пахнущей бензином, теплом и кожей…
Подошел трамвай, зашипел, открывая стеклянные двери. Мы поднялись по двум широким ступенькам, я полез в карман и вдруг похолодел. Потом, кисло ухмыляясь, я шарил по всем карманам, давно понимая, что у меня нет ничего. Не только на трамвай, но и на входные билеты, и на все остальное.
— У вас нет монетки? — несколько рассеянно спросил я.
— Нет, — она почему-то сияла. — Честное слово, ничего нет! — сказала она чистым своим голосом.
— Надо выйти, — очень дельно предложил я.
Девушка засмеялась.
— Нет, поедем зайцами, — шепотом сказала она.
Я пожал плечами.
— Не по возрасту.
— По возрасту, по возрасту, — зашептала она близко горячими губами.
Это несколько смягчило меня, и, сделав независимый для всех непосвященных вид, я стал трагическим шепотом, со всеми подробностями рассказывать ей, как поведут нас, горемычных, опозоренных безбилетников, в милицию, как будут составлять протокол и, качая головами, говорить о гражданской совести, а потом пришлют на работу «телегу».
Лада смеялась, обхватив мою руку.
— Итак, гражданочка, где вы работаете? — шипел я, сдвигая брови.
— В детской библиотеке.
— К тому же еще и комсомолка?
— Угу… Дяденька, я больше не буду, — она заливалась от смеха, припадая к моему плечу.
— Да что же вы, ребята, — вдруг сказала бабушка, сидевшая сбоку, — мало с кем не бывает, возьмите вот шесть копеек. Не обеднею.
Лада смутилась. Тут у нее в глазах было: «Это я виновата…»