Просто солги
Шрифт:
На столе у Джен тоже стоит фотография в простой деревянной рамке. На ней — она, возможно, год назад или чуть больше. Черты лица правильные, в глазах — маленький огонек. На талии у нее покоится чья-то рука, но в кадре этого человека не видно.
Интересно, как Ким сейчас часто смотрит на Джен? Появляется ли у него такое же удушающее желание отвести глаза, не смотреть на ее изуродованное тело, на искаженное в злорадной, неестесственной усмешке лицо? Иногда мне кажется, что кто-то попросту запустил в ее размякшую кожу свою ненасытную руку и выдрал оттуда кусок плоти. Может, именно поэтому глаз теперь так странно впадает.
Никогда (никогда-никогда)
Я тяжело, как-то слишком глубоко вздыхаю. Меня уже начинает раздражать это монотонное покачивание лампы, одиноко болтающейся под самым потолком.
Я — я ли? — не задумываясь, запускаю руку в коротко отстриженные волосы. Вспоминаю, как Джо мне их собственноручно отрезал, и меня тем самым как будто пометил. Думает, чем больше он прикладывает ко мне руку, тем послушней я буду? Я всего лишь котенок, да, но котенок, которому все-таки удалось однажды показать когти — иначе я бы сейчас не сидела здесь, в этой комнате.
В комнате темно, но я больше не боюсь темноты. Не боюсь этих знакомых-незнакомых запахов, которыми прочитана вся комната. Запахов тысячи тел.
"У них тут, что, собрания проходят?" — проскальзывает у меня в голове, но ненадолго. Я — впрочем, как и всегда, — не успеваю поймать суть образовавшейся мысли, и она уходит, как уходит последний поезд — без надежды на возвращение.
Синевато-серые тона окружающей реальности, сальные тюлевые шторы… — все это напоминает обстановку бессмысленного психологического спектакля, где главный герой все действие сидит на единственном стуле внутри единственной комнаты. Предполагается, зрители должны понять, — эта комната — его мир. Большой, неизведанный. Предполагается, зрители должны почувствовать, — их мир — это тоже комната, такая же маленькая, — просто мы не замечаем, насколько.
От нечего делать я начинаю отстукивать твердыми ногтями по деревянной столешнице, и звуки получаются звонкими, четкими. Как легкая барабанная дробь, но только менее музыкальная. Мотив, который я не напеваю, вереницей нот вертится у меня в голове, как птица, которую я все никак из жалости не могу выпустить на свободу.
Мелодия быстрая, нетерпеливая, точно я сижу в коридоре перед кабинетом врача в ожидании своей очереди. За своим неизвестным диагнозом.
Лампочка на потолке качается все медленней и, наконец, останавливается. Ну и правильно, так и должно быть. Все когда-нибудь заканчивается или обрывается, как в моем случае. Все, что приходит в этот мир, все это уходит. Появляется-исчезает… появляется-исчезает…
Свою самую главную ошибку я совершила, когда согласилась появиться. В тот момент, когда заполнила чей-то чистый лист, заняла чье-то "завтра", вытеснила чье-то "сегодня". Мне не хотелось тогда никому мешать, но что поделать, — меня никто тогда не спросил.
Джен должна вот-вот появиться, и, наверное, мое нетерпение связано с ее ожиданием.
Внезапно в воздухе раздается дикий пронзительный писк. От неожиданности я вздрагиваю. Но это не то, о чем я подумала, — всего лишь автоответчик.
Когда слышу его голос, задерживаю дыхание, точно это должно как-то помочь мне остаться незаметной, но все это — лишнее. Сердце совершает опасный кульбит в воздухе и замирает на одном из крутых виражей. Пытаюсь найти спасение в столешнице, хватаюсь за нее руками, вгрызаюсь ногтями. Но это тоже — лишнее. Потому что он меня не слышит.
"Дженнифер, прием, это Ким. Я знаю, тебя сейчас нет дома, но я надеюсь, что ты прослушаешь это сообщение до того, как я вернусь из Аризоны".
Голос его все такой же, каким он был всегда. Невозмутимый. Точно весь мир крутится вокруг него, Кима, который все просчитывает на несколько шагов вперед.
"Я уеду из города на несколько дней — у меня появились некоторые сложности в связи сама-знаешь-каким делом. Прошу тебя, держи Кесси около себя, не дай ей снова сбежать. Если что — мой номер ты знаешь. Люблю тебя. Кимберли".
На этом сообщение заканчивается, и комната снова погружается в эту зловещую тишину. Я же нахожусь в каком-то странном неидентифицируемом ступоре — никак не могу понять, в чем же, черт возьми, дело. Только затем понимаю: мой мозг отфильтровал все слова, кроме последней фразы, самым грубым образом впечатавшейся мне в память. Его "люблю", адресованное Джен, оно не сухое и насмешливое, не дружеское, не обращенное к Кесси-которую-ему-поручили-охранять. Его "люблю" — настоящее. И в чем-то я даже завидую этой испещренной розовыми шрамами девушке.
Дышать становится труднее, но это я просто не замечаю того момента, в который перестала дышать.
Ладони резко потеют, а от нехватки кислорода появляется какой-то ненормальный, монотонный шум в ушах. И, вероятно, если бы не этот шум, я бы наверняка услышала, как рьяно бьется мое сердце.
В этот момент внутри меня борются два совершенно разных человека: один, которому еще не все равно, и второй, которому уже до лампочки. До той самой одинокой лампочки, совершающей под потолком свои последние толчки. Почему-то сразу представляются два войска, чем-то в моем воображении напоминающие средневековые, но это так, пародия, — а на заднем фоне уже заранее звучит похоронный марш. Музыка для тех, кого отправили на смерть.
И на небе уже кружат несносно покрякивающие падальщики. Они кружат вокруг будущего места битвы, вытанцовывая среди облаков чей-то предсмертный танец.
Но птицы — это свобода. А мне так не хватает свободы.
Какое-то странное чувство заставляет меня резко вскочить с места и ринуться прямиком к занавешенному тонким тюлем окну. Через прозрачное стекло смутно видно то, что происходит там, по другую сторону. Стекло — это как будто бы граница между двумя мирами: миром, в котором навсегда заперта я, и миром, за которым я могу наблюдать только в замочную скважину.
К подъезду спокойным шагом подходит Джен. Она не торопится, но и плетется так, будто ее кто-то снова искромсал в ближайшем переулке. Она просто идет так, как будто все нормально. Как будто она — Джен — совершенно нормальная и у нее в квартире сейчас не находится Кесси, которая нужна абсолютно всем. Но мне почему-то кажется, что это она не притворяется нормальной — для нее в этой ситуации действительно все происходит так, как, впрочем, и должно.
Недолго думая, я хватаю со спинки стула истертый темно-синий пиджак, оставшийся уже без единой пуговицы. Пиджак тонкий, но по какой-то неизвестной причине даже в такую холодную осень мне в нем тепло.