Просто вместе
Шрифт:
«Напротив, — шептала она, — напротив…»
Она размышляла об этой туманной теории, согласно которой не стоит дергаться, если тонешь, а нужно дождаться дна, чтобы оттолкнуться от него пяткой, ибо только так можно спастись и выбраться на поверхность…
Ладно.
Кажется, так и случилось?
Она бросила взгляд на свою коробку, провела рукой по угловатому лицу и отодвинулась, пропуская мерзкую тварь, мчавшуюся по стене, между двумя трещинами.
Ну так… Успокойте меня… Все так и случилось?
Когда она вошла в кухню, теперь уже вздрогнул он.
— Ох! Вы здесь? Я думал, вы спите…
— Добрый день.
— Франк
— Камилла.
— Вы… вы нашли мою записку?
— Да, но я…
— Вы переносите вещи? Помощь нужна?
— Нет, я… По правде говоря, это все, что у меня есть… Меня ограбили.
— Какое свинство.
— Да уж… Точнее не скажешь… Ну вот, а теперь я, пожалуй, снова лягу в постель — у меня кружится голова и…
— Хотите, я приготовлю вам консоме?
— Что-что?
— Консоме.
— Я не понимаю…
— Да бульон же! — раздражился он.
— Ох, простите… Нет. Спасибо. Сначала я немного посплю…
— Эй! — крикнул он ей в спину, когда она была уже в коридоре. — Голова у вас кружится от голода!
Она вздохнула. Будь дипломатичной, подруга… У этого парня такой учтивый вид, что испортить сцену знакомства будет крайне глупо. Она вернулась в кухню и села у края стола.
— Вы правы.
Он забормотал себе под нос. Ну еще бы… Конечно, он прав… Ну вот… Теперь он опоздает…
Он повернулся к ней спиной и занялся делом.
Вылив содержимое кастрюльки в глубокую тарелку, он достал из холодильника какую-то зелень, бережно завернутую в кусок бумажного полотенца, и благоговейно посыпал дымящийся суп.
— Что это?
— Кориандр.
— А как вы называете эту лапшичку?
— Японский жемчуг.
— Правда? Красиво…
Он подхватил куртку, хлопнул входной дверью и вышел, качая головой:
— Правда? Красиво…
Нет, эта девка — полная идиотка.
Камилла вздохнула и машинально взялась за тарелку, размышляя о вломившемся к ней воре. Кто это сделал? Тот призрак, что живет с ней по соседству? Заблудившийся гость? Может, он проник через крышу? Вернется ли он? Должна ли она сказать о случившемся Пьеру?
Запах — нет, аромат — этого бульона помешал ей дальше предаваться печальным мыслям. М-мм, это было просто восхитительно, ей даже захотелось накинуть на голову полотенце и вдыхать душистый пар, как при ингаляции. Что он туда положил? Цвет какой-то особенный. Теплый, жирный, красновато-коричневый с золотистым отливом, как кадмий… Прозрачные жемчужинки, изумрудные капельки измельченной травки… Изумительное зрелище! Несколько секунд она почтительно созерцала тарелку, держа ложку на весу, потом осторожно сделала первый глоток — суп был очень горячим.
Разве что в детстве она испытывала такое, пребывая в состоянии, которое Марсель Пруст определял как «погружение в себя, в то необычное, что в ней происходит», она доела суп с почти религиозным благоговением, закрывая глаза после каждой проглоченной ложки.
Возможно, все дело было в том, что она, сама того не зная, умирала от голода, или же в том, что вот уже три дня она, борясь с отвращением, пыталась заталкивать в себя супы из пакетиков, которыми кормил ее Филибер, или в том, что она теперь гораздо меньше курила, но факт оставался фактом: впервые в жизни она так наслаждалась едой в одиночестве. Она встала, чтобы взглянуть, не осталось ли супа в кастрюльке. Увы… Она поднесла тарелку к губам и выпила все, до последней капельки, поцокала языком, вымыла ложку, взяла открытый пакет лапши и написала на нем «Супер!», а потом растянулась на кровати, положив руку на отяжелевший живот.
Спасибо, маленький Иисус.
Она очень быстро шла на поправку. Франка она совсем не видела, но всегда точно знала, когда он был дома: хлопали двери, включался музыкальный центр, телевизор, доносились оживленные разговоры по телефону, раскатистый смех и отрывистые ругательства — и все это было совершенно ненатурально, она чувствовала. Он суетился, «озвучивая» свою жизнь во всех углах квартиры, как пес, который задирает лапу через каждые два метра, чтобы пометить «свою» территорию. Сколько раз ее подмывало вернуться к себе и вновь обрести независимость, чтобы больше никому ничем не быть обязанной. Но бывало и так, что ее передергивало при одной только мысли о том, чтобы снова лечь спать на полу и карабкаться на восьмой этаж, цепляясь за перила, чтобы не упасть.
Как все сложно…
Она теперь не знала, где ее истинное место, и к тому же действительно привязалась к Филиберу… Чего ради ей заниматься самобичеванием и бить себя в грудь, скрипя зубами? Ради независимости? Тоже мне, достояние… Она много лет молилась на это слово — и чего добилась? К чему пришла? Живет в полуразрушенной хибаре и проводит время в размышлениях о своей несчастной судьбе, не выпуская изо рта сигарету! Как трогательно… Она и сама до невозможности трогательная… Ей скоро двадцать семь, а она ничего не накопила про запас. Ни друзей, ни воспоминаний, похвастаться было нечем. Как это случилось? Почему она так и не сумела вцепиться мертвой хваткой и удержать при себе то, чем действительно могла бы дорожить? Ну почему?
Она пребывала в раздумьях. Чувствовала себя отдохнувшей. А когда этот высоченный уистити [16] приходил почитать ей, когда он тихонько прикрывал дверь, возводя очи горе из-за того, что их сосед-бандит слушал свою «зулусскую» музыку, она улыбалась в ответ и на мгновение вырывалась из цепких объятий урагана…
Она снова начала рисовать.
Просто так.
Безо всякой цели и причины. Для самой себя. Для собственного удовольствия.
Она взяла новый блокнот — последний — и «приручила» его, запечатлевая все, что ее окружало: камин, узор обоев, шпингалет окна, глуповатые улыбки Сэмми и Скубиду, [17] рамочки, картины, камею, принадлежавшую даме былых времен, и строгий сюртук господина из той же эпохи. Натюрморт из собственной одежды с пряжкой валяющегося на полу ремня, облака, след, оставленный в небе самолетом, вершины деревьев за чугунным кружевом балконного ограждения и автопортрет в кровати.
16
Странный тип.
17
Игрушечные человечки из цветной проволоки.
Из-за пятен на зеркале и короткой стрижки в отражении она напоминала переболевшего ветрянкой мальчика…
Она снова рисовала как дышала. Прерывалась лишь затем, чтобы подлить туши в чернильницу и заправить ручку. Много лет она не чувствовала себя такой спокойной и такой живой — просто-напросто живой…
Но больше всего она любила рисовать Филибера. Он так увлекался своими историями, что его лицо отражало всю гамму переживаемых чувств — то радость, то печаль (о бедная Мария-Антуанетта!), и Камилла попросила разрешения рисовать его.