Простодушное чтение
Шрифт:
В предыдущих текстах («Оборотне» и «Шлеме минотавра») Пелевин использовал образы с несравненно большей культурной традицией и смысловым наполнением, образы, претендующие на статус неких мифологем. Ну а вампиры, особенно после всех этих «Дневных…» и «Ночных дозоров», воспринимаются нынешним читателем как откровенный китч, для такого писателя, как Пелевин, это, можно сказать, пустыня.
Как и ожидалось, основной сюжет романа обозначился там, где авантюрно-приключенческое повествование начало переходить в «платоновский дискурс», в диалоги вампира-ученика и его учителей, а беллетристическая составная текста –
Пелевин начинал выстраивать свое размышление про внутреннее устройство жизни человеческого сообщества. Скажу сразу, предложенная концепция на философию не тянет – художником (и, соответственно, философом) Пелевин был в романе «Из жизни насекомых», в «Empire V» все та же философская публицистика.
Вампиры-учителя объясняют вампиру-герою, что главная функция человеческого сообщества – это питать энергией своей деятельности высокоорганизованный мир вампиров. Не более того.
Люди – это что-то вроде домашнего скота при вампирах. Эффектно и, как говорят сегодня, провокативно. Критики тут же выдали две характеристики этой концепции – мизантропическая и циничная.
Лично мне больше нравится определение «мизантропическая». При всей своей «брутальности» Пелевин явно задет сформулированными им в романе мыслями.
Ему вообще нравится думать, и энергия мысли, пусть даже вот в таком, подчеркнуто инфантильном дискурсе, заражает при чтении. Это первое.
И второе – форма. Как бы ни ослаблена была художественная составляющая текста, но она, тем не менее, присутствует и определяет контекст, в котором произносятся все эти брутальности. Контекст художественного произведения. Именно это позволяет ему уходить от дурной однозначности, категоричности суждения, оставляя некую естественную свободу интепретации.
У каждого высказывания, каждой формулировки есть еще и интонация произносящего ее героя, есть ситуация, в которой это происходит, и это тоже входит в ее содержание.
Интонаций здесь много, но главенствует интонация человека, уязвленного неблагообразием устройства жизни. И к цинизму это уже отношения не имеет. Циник, в отличие от мизантропа, не страдает. А здесь страдание (героя или автора) почти отроческое – ну, скажем, такой вот «парадокс»: если вдруг ты вдруг почувствуешь зависимость от женщины, лучшее средство обрести полную свободу от чувств – заглянуть ей в душу. И твой морок пройдет мгновенно. Вряд ли циник когда либо испытывал потребность в формулировании подобного: нет же у нас потребности изумленно восклицать, что камень твердый, а вода мокрая. Значит, для героя (и автора) это – открытие, и оно язвит.
То же касается и «гламура», и «дискурса», и денег и проч. И вот как раз это присутствие в выстраивании автором вампирической концепции интонаций горечи и почти отроческой обиды и спасает роман. Неожиданного почти безупречного сделанного гламурного – по сюжету, выбору образов, по антуражу, «философской начинке» и т. д. – повествования. Нет, это роман не брутальный, самодовольно-циничный, а, скорее, грустный.
Про исконно русского космополита
Борис Акунин. Нефритовые четки. М: Захаров, 2007
По сравнению с «Empire V» чтение «Нефритовых четок» оказалось более плавным и легким, хотя бы потому, что это не новый роман Акунина, а собрание рассказов и повестей про Фандорина – можно было прерываться без ущерба для чтения.
К тому ж никаких усилий для вхождения в текст книга не требовала. Приемы построения повествований здесь прежние, уже освоенные нами – встраивание уже созданного автором и хорошо «обжитого» нами образа в стилистики популярных классиков детективного жанра. В новой книге их целая коллекция – от Конан Дойля до Агаты Кристи, Патриции Хайсмит и Умберто Эко. Действие происходит в России, Англии, Франции, США, Японии.
Тексты, скажу сразу, разные – от профессионально выполненной (и только) отработки приключений Фандорина в антураже классического американского вестерна до изящной новеллы «Нефритовые четки» с воспроизведением атмосферы старомосковской жизни и изначального образа Фандорина. Однако и в трудолюбиво отработанном «литературном уроке» у Акунина не чувствуется запаха писательского пота – похоже, игра в Фандорина не слишком его томит, драйв остался. Акунину удается создавать примерно равное повествовательное напряжение в каждой составившей книгу вещи.
Хотя смена «детективного дискурса» при переходе от повести к повести более чем ощутимая, но это как раз и входит в условия игры. Ситуация из «Table talk 1882 года» ставит Фандорина в положение Огюста Дюпена из рассказов Эдгара По – преступление, необыкновенно запутанное и как бы совершенно необъяснимое, нужно раскрыть, находясь в отдалении от места преступления и практически не общаясь с теми, кто мог бы хоть что-то прояснить. Единственный инструмент детектива в этой ситуации – острота ума. Фандорин справляется с задачей, не выходя из-за чайного стола на светском рауте.
Акунин здесь ориентируется на жанр собственно детектива, условием которого является, например, то, что читатель, прочитав две трети повествования, должен получить всю необходимую для расследования информацию (круг подозреваемых, возможные мотивы преступлений, спектр возможных поступков каждого героя и т. д.), а далее начинается то, в чем, собственно, и состоит искусство детективного повествования – соревнование автора с читателем. Автор, если он действительно детективщик, обязан довести читателя до финальных абзацев в неведении. Увы, сегодняшняя «детективная литература» сориентирована на кинобоевик, где у героя-сыщика вместо головы работают исключительно кулаки и ноги на педалях автомобиля. Акунин же возвращает нас к классическому жанру детектива. И понятно, почему в «Table talk» он обращается к стилистике Эдгара По как родоначальника этого жанра в мировой литературе.
Ну а в повести «Из жизни щепок» действие замедлено, автор предлагает внимательно вглядеться в персонажей, в психологию, соотнести массу социопсихологических примет времени. И при том, что мотивы преступления, казалось бы, ясны с первых страниц и круг подозреваемых тоже выстроен достаточно четко, финал ошарашивает. То есть подключать к размышлению нужно было не только детективную логику или представления о поведении людей в «большом бизнесе», но и социально-психологический и просто психологический анализ. Здесь уже отрабатывается детективный дискурс Жоржа Сименона.