Простодушное чтение
Шрифт:
В книге 37 глав, описывающих историю Англии от короля-сакса Альфреда (871–901) до Якова Второго (1685–1688). История страны как история королевских династий, заговоров и интриг, как история человеческих типов и характеров. Диккенс особо не вдается в вопросы становления государственных институтов, в борьбу классов и прочие «движители» истории, и не потому, что он глупее Маркса. Просто его другое интересует. Он пишет историю людей, историю общества. Это ведь тоже предмет истории: то, как человек становился человеком, а стадо (клан, стая) – обществом. Естественно, он пишет про войны и про людей на войне; про религиозные противостояния – упоминает, скажем, про диких французов, устроивших себе Варфоломеевскую ночь, – слава богу, Елизавета
В одной из рекомендательных аннотаций книга была отнесена к жанру «занимательной истории» (что-то вроде «Занимательной Греции»). Некоторые признаки жанра, разумеется, есть: легкость и увлекательность повествования, юмор, выразительность характеристик и т. д., но грустно, если книга будет прочитана только как «занимательная». Перед нами труд, прежде всего – педагогический, дидактический. Английский джентльмен воспитывает у юношества отношение к отечественной истории, а значит – к собственной стране, а значит – и к самому себе как английскому джентльмену. Диккенс, по сути, предлагает читателю этику взаимоотношений джентльмена с государством.
И вот здесь начинается самое интересное.
Что значит патриотизм для британца с развитым чувством личного достоинства? Предполагает ли этот патриотизм «биологическую основу», то есть деление на своих и чужих, и, соответственно, двойную шкалу оценок поступков своих и не своих? И предполагает ли этот патриотизм специальное отношение к первым лицам в истории, что-то вроде культивируемой у нас сегодня подобострастной завороженности особами государя и государыни, а также – принадлежности к дворянским и прочим громким родам? Оказывается, нет. Более того, не предполагает, а исключает. Английский джентльмен, это, простите, не Никита Михалков, отливший для народа в своем монументальном фильме новый канон патриотизма, должного проявляться исключительно в любовании особой государя императора, Соборной площадью Кремля, колокольным звоном и прочим а-ля-рюсовским ширпотребом. Для Диккенса как для британца, уважающего себя и свою страну, исключается подобострастный (чтоб лишнего не видеть) прищур при взгляде на первых лиц отечественной истории. Исключается по причинам непоколебимой уверенности в величии и силе собственной страны, владычицы морей и умов. В этом бесстрашии Диккенса перед исторической правдой и заключается, если хотите, его гонор англичанина. Нам понятно, скажем, когда он с омерзением пишет о Ричарде III – тут традиция, именно в таком виде вытащил его на свет еще Шекспир (в реальности которого, кстати, Диккенс в отличие от нас нисколько не сомневается).
Но вот мы читаем про Елизавету, гордость английской истории:
«Елизавета не была красавицей… но все же была недурна собой… получила хорошее образование, правда, писала, как бог на душу положит, была груба и не выбирала выражений. Умная, но вероломная и лживая…»
Что отнюдь не мешает Елизавете у Диккенса быть на высоте в драматические для Англии моменты. Или: привычный нам по художественной литературе образ романтической бунтарки Марии Стюарт у Диккенса превращается в образ заурядной, неразборчивой в средствах интриганки, но при этом обладающей и силой характера, и трагизмом судьбы: когда после казни
«ее окровавленную
Даже в описаниях одной из самых уважаемых автором исторических фигур – Кромвеля – содержится столько иронии, а порой и яда, что появись такое в нашей литературе, про наших отцов-реформаторов, автор автоматически был бы занесен в разряд цинично глумящихся над собственной историей. А у Диккенса это всего лишь навык англичанина (и отнюдь, кстати, не врожденный – нация выстрадала это право) смотреть на всех и вся, не сгибая колен, не припадая к земле. Так, как подобает джентльмену, не делающему никому никаких поблажек, и в первую очередь – самому себе.
Ну и, соответственно, на старинный русский вопрос из педагогики «зачем юношеству вольнолюбивые мысли внушаете?», автор этой книги ответил бы: «Для крепости и величия страны и нации». Увы, такая формула патриотизма до сих пор выглядит для нас слишком экзотичной. Нам бы чего попроще, из зоологии чего-нибудь, типа «Брата Данилы».
«Кто мы в Европе?»
Петер Эстерхази. Записки синего чулка и другие тексты: Эссе, публицистика/ Сост., послесловие и пер. с венгерского В. Середы. М.: Новое литературное обозрение, 2001
Похоже, книжка эта вышла у нас точно в срок. Сошлось, что называется. Что далеко не очевидным было изначально: это дома Эстерхази лидер, а для нас – широко известный в узких кругах ценителей венгр. Да и предложена читателю не какая-то убойная повесть или роман, как в случаях с Пави-чем или Кундерой, а – эссеистика.
И тем не менее все как будто сговорились читать эту книгу и писать про нее. Почему?
Во-первых, потому что – эссеист. То есть обладающий редчайшим даром писать эссе. Это как с хокку. Только кажется, что просто – обронил пять-шесть эффектных фраз, вот и текст готов.
Ну а во-вторых – из-за того, разумеется, о чем он пишет.
Темы, вокруг которых Эстерхази кружит постоянно, определить легко – о том, что значит быть писателем, как жить, будучи одновременно венгром и европейцем, и, наконец, каково это – быть восточноевропейцем. То есть выпущенным на свободу обитателем полулагерного барака (эссе, представленные в этой книге, писались с середины 80-х до середины 90-х – получается, это и про нас написано).
Нам когда-то казалось, что в их венгерском бараке нравы были посвободнее, что они купались в свободе. Мы путали Венгрию со Швецией. Эстерхази:
«Мягкая диктатура есть диктатура, и свободы в ней – ноль, свободы в ней нет, только шире пространство маневра».
А это не самая плодотворная для общества ситуация. Не способствует она улучшению человеческой породы. Эстерхази говорит вещи неудобные: не надо списывать все на систему, на режим, не надо утешаться позой униженных и оскорбленных, ограбленных, растоптанных системой, давайте честно скажем, система системой, но некоторым образом и мы были системой, не с неба же она свалилась, и ее, системы, наследие – это еще и плоды нашей пассивности, трусости, лени, склонности к компромиссам, мелочности, завистливости.
«Если правда, что в 1956 году страна стряхнула с себя режим, как собака стряхивает воду, то после 56-го сравнение начинает хромать, потому что потом уже было не разобрать, где заканчивалась вода и где начиналась собака».
И, соответственно, вытекающее отсюда: кто мы в Европе? Венгры или европейцы? Как сочетаются эти понятия? При очевидной убедительности найденной Эстерхази формулировки: