Простодушное чтение
Шрифт:
И разговор об этом – тут я согласен и с Басинским, и с Ермолиным – удобнее вести как раз на материале критической практики газеты «Сегодня». Как наиболее характерной, знаковой, для нынешней ситуации.
Сам проект полосы – сужу по исполнению – предполагает максимальную широту охвата культурных событий приотносительно скромных возможностях. Здесь представляются – регулярно и оперативно, то есть сразу по выходе каждого номера – обзоры ведущих журналов («Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Иностранная литература», «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Волга», «Урал», «Вопросы литературы» и др.). Рецензируется подавляющее большинство сколько-нибудь значительных художественных и гуманитарных изданий. Помещаются обзоры наиболее интересных видеолент.
«никогда не любила. Литературоведу – литературоведово. И о стихах писали как о прозе, опять-таки в контексте общегуманитарного разговора. Бахтин и Тынянов, Эйхенбаум и Лидия Гинзбург – отдельно, современная литература – отдельно: сферы влияний практически не соприкасались» [7] .
Можно сказать, что тогдашняя критика и, соответственно, тогдашние критические разделы газет, отчасти и журналов, откликались не на художественное произведение, а на некое действие, которое им производилось или могло быть произведено. Это была естественная и необходимая практика – так общество защищало себя.
Сегодня же литература из части Общего дела сама становится Делом. Событием уже может считаться сам факт появления художественного произведения как такового, побуждающего критика в разговоре об этом произведении исходить не из общественно-политического контекста, а из заданного самим произведением круга тем и уровня их осмысления. И вот здесь, на мой взгляд, более естественны принципы подачи критического материала в газете «Сегодня».
И наконец, вопрос, поставленный с самого начала: нынешняя роль критики (критика) сегодня. Басинский и Ермолин предлагают свои, во многом сходные, определения:
«Критик – это идеальный посредник. Он прокладывает пути и строит мосты. Связывая писателя и читателя…» (Ермолин).
«Насколько я понимаю роль комментатора – спортивного, политического, литературного… – она заключается в том, чтобы из непонятного делать понятное. Вот по стадиону бегают человечки в цветных майках. Они забавно прыгают, суетятся, толкают ногами мяч. А комментатор говорит: это такой-то, это такой-то. Первый – защитник. Второй – нападающий» (Басинский).
Казалось бы, просто и ясно – посредник, комментатор. Но простота и очевидность такого определения, если хоть чуть-чуть вдуматься, оказывается мнимой. Есть писатель. Он пишет книги. Кому? Читателю. Но, оказывается, чтобы читатель понял писателя, нужен критик, который должен перевести эту книгу на язык понятий, доступных читателю. И наоборот – критик должен осуществлять обратную связь, объяснять писателю, чего читатель от него, писателя, ждет. Вот такая необходимая в литературе
Выше я привел только половину ермолинского определения, ту часть, которая совпадает с формулировкой Басинского. Цитирую Ермолина дальше:
«…связывая писателя и читателя, человека и человека, человека и Бога, критик не может существовать в совершенно автономном статусе… Самоизолировавшись от мира, она (критика. – С. К.) отдается бесцельному словопроизводству, не обеспеченному высшей целью, лишенному вектора серьезной и ответственной воли. Автор монолога, летящего в пустоту, не знает своего долга: долга критика перед литературой и читателем, долга гражданина перед обществом, долга человека перед Богом».
Ключевые здесь слова – о наличии «высшей цели», перед которой критик в первую очередь и ответственен и которая подразумевает «вектор серьезной и ответственной воли». Критик, по убеждению Ермолина, присутствует в диалоге читателя и писателя представителем некой Воли, естественно не писательской и не читательской.
В известном смысле можно сказать, что основная проблематика развернувшейся дискуссии – это как раз «проблематика представительства»: от кого? по какому праву и, соответственно, с «какими полномочиями»?
В ермолинской формулировке, необыкновенно емкой, но написанной как раз с ощущением «вектора воли», и в продемонстрированном критиком применении ее к конкретному материалу мне, например, слышится многое от нормативно-«советской» или нормативно-«прогрессистской» традиции. Той, которая в реальной практике предполагает, что критик «ведет за собой литературу». А из этого, в свою очередь, должно следовать, что критик изначально знает, какой должна быть литература.
Детский вопрос: откуда?
Из науки? Я, например, не знаю такой науки. Есть, скажем, литературоведение, в философии есть такая дисциплина – эстетика, но и там и там занимаются изучением уже созданного, но отнюдь не изобретают вечный двигатель.
Про недавнее «раньше» все более или менее ясно. Часть критиков получала Истину и полномочия от Единственно Верного и Вечного Учения, из соответствующих абзацев Установочного Доклада на Главном Съезде. Независимая же критика также нисколько не стеснялась употреблять литературное произведение в прикладных целях. Лучшие критики того времени
«главной своей (не обязательно сформулированной) целью ставили разъяснение и воздействие… они были движителями общественного сознания, учителями и проповедниками» (Наталья Иванова).
И язык не повернется сказать дурное слово о критике того времени – о Кардине, Лакшине, Дедкове, Сарнове…
Но времена, когда идеологическая нагрузка литературы казалась важнее ее собственных, глубинных задач, отошли. Или отходят. Что сегодня?
Попытки представительства «от Православия» для меня, например, в определенном смысле ничем принципиально не отличаются от претензий на водительство от Компартии или от любого другого Самого Нового и Самого Истинного Учения. В каждом из этих вариантов критик мыслится обращающимся к публике с некоего возвышения. Или как «идеальный посредник», разъясняющий читателю и писателю то, чего они не знают. Или как комиссар от имени Передовой Идеологии.