Пространство (сборник)
Шрифт:
Что нам, героям,
Смятенье их,— дорога далека!
Они бежали за поющим строем,
Стирая слёзы кончиком платка.
Они в ночи стояли вдоль перрона,
Рыдая,
с непокрытой головой,
Пока фонарь последнего вагона
Не потухал за хмарью дождевой.
И в час, когда на тротуарах наледь,
Возвышенных достойных судеб,
Они стояли, чтобы отоварить
Мукою серой карточки на хлеб.
И
Их комнатка — два метра в ширину,—
Как, платье через голову снимая,
Они стоят, готовятся ко сну.
Любимых, как известно, не балуют —
Два-три письма за столько лет и зим!
Они прижмут к груди и зацелуют
Те десять строк, что мы напишем им.
Они в товарняках, по первопуткам
К нам добирались в тот далёкий год,
С убогим узелком, они по суткам
Толкались у казарменных ворот.
А часовой глядел на них сурово.
Любимые,
не зная про устав,
Молили их пустить и часового
В отчаянье хватали за рукав.
Они стоять могли бы так веками,
В платках тяжёлых, в лёгких пальтецах,
От частых стирок с красными руками,
С любовью беспредельною в сердцах.
1955
* * *
Сосед мой, густо щи наперчив,
Сказал, взяв стопку со стола:
— Ты, друг, наивен и доверчив.
Жизнь твоя будет тяжела.
Но не была мне жизнь тяжёлой.
Мне жребий выдался иной:
Едва расстался я со школой,
Я тотчас принят был войной.
И в грохоте, способном вытрясть
Из тела душу,
на войне,
Была совсем ненужной хитрость,
Была доверчивость в цене.
Я ел — и хлеб казался сладок,
Был прост — и ротой был любим...
И оказался недостаток
Большим достоинством моим.
1957
* * *
Хочу быть начинающим поэтом,
На мэтра говорящего смотреть.
Он грозный ходит, он брюзжит при этом.
Его лицо багрово, словно медь.
Он в кресло спускается устало.
Он пышет трубкой, тяжело дыша...
О, как бы я хотел, чтоб трепетала
В надежде и неведенье душа!
Он щёлкнул пальцами, ища примера,
Нашёл, и голос вверх идёт, звеня,—
Тут что-то из Шекспира, из Гомера.
Я сник. Я стих. Уже он стёр меня...
Но вот он поднимается из кресла,
С улыбкой слабой треплет
И ожил я. Душа моя воскресла!
Счастливый, я на улицу лечу.
Средь города, средь бешеного мая
Лечу я, не скрывая торжество,
Тетрадку к сердцу крепко прижимая,
Не видя и не слыша ничего...
1960
ПРОСТОТА
Был мир перед нами обнажён,
Как жуткий быт семьи, в бараке.
Иль как холодный, из ножен,
Нож, оголяемый для драки.
Еда и женщина!..
Сняты
Покровы с жизни.
В резком свете
Мир прост!
Ужасней простоты
Нет ничего на этом свете.
Мы шли. Дорога далека!
Держались мы тогда непрочной,
Мгновенной сложности цветка
И синей звёздочки полночной.
1960
ЛЕТИМ
Звериное тепло домашнего уюта...
А комната — так будто бы каюта.
И кажется, качается диван.
Жизнь за окном — Великий океан!..
А комната? Её несёт куда-то!
На стенке календарь. Какая нынче дата?
А комната? Среди скитаний — стан.
По звёздам держим путь. Вверх подыми секстан!..
Свисают простыни. Нестойкий привкус чада.
И ползает дитя, Бьёт погремушкой. Чадо!
За стенкой холода. Но ход необратим —
И потому вперёд куда-то мы летим.
Дитя бубнит во сне. И пар от молока...
Проносятся в окне со свистом облака!
1965
ЖЕНЩИНА
Весна. Мне пятнадцать лет. Я пишу стихи.
Я собираюсь ехать в Сокольники,
Чтобы бродить с записной книжкой
По сырым тропинкам.
Я выхожу из парадного.
Кирпичный колодец двора.
Я поднимаю глаза: там вдалеке, в проруби,
Мерцает, как вода, голубая бесконечность.
Но я вижу и другое.
В каждом окне я вижу женские ноги.
Моют окна. Идёт весенняя стирка и мойка.
Весёлые поломойни! Они, как греческие празднества,
В пору сбора винограда.
Оголяются руки. Зашпиливаются узлом волосы.
Подтыкаются подолы. Сверкают локти и колени.
Я думаю о тайне кривой линии.
Кривая женской фигуры!
Почему перехватывает дыхание?
О, чудовищное лекало человеческого тела!