Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
Глухой ночью он поставил последнюю точку. Он не стал рассматривать свое законченное полотно. Сил не было. Их хватило только на то, чтобы выключить свет и доковылять до кровати.
ФИНИШ
Суббота, 4.11,1989 г.
Он вытащил мольберт с подрамником на двор и, сев на чурбак, увидел, наконец, что получилось. С надеждой, которую испытывает утопающий, хватающийся за соломинку, Серега искал огрехи и недостатки, искал, что можно было сделать лучше. Искал, но не находил, и от этого его все сильнее и сильнее обволакивало чувство отрешенной, безразличной, тупой умиротворенности. Да, все вышло так, как он хотел. Но на сей раз он действительно превзошел собственный интеллект. Все до последней точки было сделано его руками, его умом, его зрением, но сделано было так, что и ему самому многое казалось таинственным. Было нечто иррациональное, пришедшее из подсознания, а может быть, и вообще из каких-то сверхъестественных сфер… Да! У Сереги, закоренелого атеиста, мигнуло в голове нечто похожее на ту вспышку, которую он изобразил в «Откровении»: а что, если он, Серега Панаев, всего лишь орудие, сложный инструмент в руках Неведомого, Непознаваемого, как черная полоса «Истины», Верховного существа? Быть может, через посредство Сереги это Существо желает донести до людей то, чего нельзя высказать до конца словами и что можно познать лишь в зрительных образах? Ведь отчего-то прежнее «мурзильничанье» не складывалось в такую сложную, необычно глубокую систему, А ведь разницы в подходе не было. Просто Серега не мог не писать, у него не было другого хобби. И все три картины рождались от пустоты, скуки, безысходности и смятений, к которым неизбежно примешивалась женская натура: Галька, Люська, Аля… Что в них было общего, кроме женского естества и близости с Серегой? Первые две чем-то похожи по манерам, привычкам: грубоватые, спивающиеся бабы, Аля в этом на них не похожа. Но по возрасту Люська и Аля ближе друг другу, чем Галька. И у Гальки с Алей есть общее — они живы, а Люськи нет… И все они вдохновляли Серегу на живопись, он превращал их в символы, хотя изображал без всякого отступления от канонов, не нарушал пропорций, не искажал лиц, не украшал и не безобразил. Они получились живыми и в то же время идеальными, словно овеществившиеся мысли. В том, что они вышли загадочными, Серега был не виноват.
Еще тогда, когда покойный ныне Владик Смирнов разобрал по косточкам «Истину» и нашел в ней то, чего Серега не видел, Панаев начал это понимать. Тоща он, впрочем, больше иронизировал над своим однокашником. Действительно, тогда казалось смешным, что, сделав два наброска с пьяной кривляющейся бабы и чуть-чуть выписав их, можно достичь каких-то серьезных мыслей и обобщений. «Откровение» тоже прорвалось само собой, ведь мысли поначалу шли совсем в иную сторону. Сколько бился Серега, выискивая позу для Люськиного тела, а нашел как-то внезапно и неожиданно. И «Мечта», родившаяся при его соитии с Алей…
Тут у Сереги, как говорится, совсем «поехала крыша». У него вдруг появилось почти серьезное убеждение, что весь триптих родился от его потустороннего брака с каким-то таинственным существом, принимавшим образ то Гальки, то Люськи, то Али. И существо это — может быть, богиня Красоты — в благодарность за любовь и страсть наделяло Панаева духовной силой для сотворения этих трех шедевров. А может быть, это существо было еще раньше Олей, вдохновившей на «Алые паруса». И может быть, теперь оно приняло облик Джулии ди Читтадоро? Тогда надо ждать еще одного озарения…
Но эту мысль удалось отогнать. Сере га все же еще не свихнулся. «Нагородил, намудрил, — усмехнулся он внутренне, — а всего проще подумать, что я сам себе и вбил в голову, что все это — гениально. Кто мне об этом сказал? Владик! У него главное — продать. Он продал. Аукцион — гонка, битва честолюбий. Сошлись тузы, нагнали цену. Реклама себя, а не меня… Ну, может быть, и меня, но только косвенно, так сказать, отскоком. Если Аля продаст Мацуяме за миллион «Откровение» и «Мечту», то это будет удачей. Это надо делать быстро, пока японец еще не забыл. А то он их вообще не купит. Конечно, полтора миллиона нынешних рублей — это для него ерунда. Какие-нибудь двести пятьдесят тысяч долларов… А может, вообще компьютерами отдаст или видеомагнитофонами. И будет триптих висеть у этого воротилы, не известный практически никому».
Серега убрал картину со двора, закрыл сарай и вернулся в дом. Им владела апатия и безразличие. Не хотелось ничего, жить не хотелось. Мозг был высушен, и казалось, что черепная коробка вообще опустела. Серега, не раздеваясь, бухнулся на кровать и стал глядеть в потолок. Еще никогда не казалось ему столь бессмысленным собственное существование.
Опять полезла в голову простая и удобная мысль — достать ТТ и… выключиться. Совсем, навсегда. Чтобы не увидеть, не дождаться, не встать перед фактом. Загробной жизни и Божьей кары он не боялся. Гораздо больше страшила неподведенность жизненных итогов. Кто он, зачем он был? Что от него останется и кому?
Где-то в Америке живет его дочь, которая даже не знает об этом и обожает своего папочку Кирилла Розенфельда. Гору сырых, не стоящих ничего работ, опытов, проб и ошибок можно отдать Але, чтоб она реализовала их через свой «Спектр». Останется дом, куда приедет Зинка. Ей же, наверное, достанутся в неизрасходованном виде Серегины тыщи. Останется триптих, который переселится в Японию. Все? Да, вроде все, не считая трех могил, которые без него переселятся в Японию. Все? Да, вроде все, не считая трех могил, которые без него бы не появились. А может быть, и не трех… Если те, мотоциклисты, не сумеют отпереться и получат вышку. А может, и еще в чем-то виноват Серега? В чем-то, что и сам не подозревает. Может быть, можно найти его вину в том, что сидит в тюрьме Галька и погиб приятель «афганца»-Шурика? Или в том, что Гоша сейчас не Гоша, а учебное пособие для родной школы? Кстати, уже следовало бы сходить, посмотреть, как там, подготовлен ли зал? Какая же чушь лезет в голову… И есть вина в том, что Люська удавилась, и в том, что Лена несчастна, и в том, что Аля не сможет выбраться туда, куда ей так хочется. Грешен, батюшка, грешен, только стоит ли так усердно каяться?! Раскаяние, как известно, не освобождает от ответственности. А высшая мера ему, очевидно, очень даже подойдет. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Осталось только исполнить.
Серега зевнул. Хорошую он придумал себе защиту от хандры и тоски — рассуждения о самоубийстве. Приятно сознавать, что можешь в любой момент по своему произволу собой распорядиться. Всего в нескольких метрах, если по прямой, в сараюшке стоит деревянная девочка, беременная пистолетом. Мамино наследство: «Милой Тосеньке за 30-го фрица»… Вместе с тем, пока думаешь, как себя убивать и как хорошо после этого будет, глядишь, пробудится что-то, потянет пожить еще. Даже лень немного стряхивается. Сходить, что ли, к Кузьминишне, набрать трехлитровый бутылек самогону? Как-никак, четыре дня праздников! Жрать, правда, нечего, но это не важно. Огурцов соленых у него полно, хлеб черный есть еще в магазине, картошка тоже в изобилии. Соль есть — гуляй не хочу! Если пошуровать по магазинам, может, еще и килька астраханская найдется, салака или селедка в томатном соусе. Переживем, не сорок первый, не блокада. Вышел? Серега из опасного, прямо надо сказать, положения. Раз жрать захотелось, значит, будем жить. Пока. Главное сейчас — поесть, принять немножко, а там еще в школу затянуть да начать работать. Опять все пойдет, как надо. Глядишь, Алька заявится, кто сказал, что она обиделась? Сам придумал. Нашел чем устыдиться! У нее небось таких случаев в жизни уже с десяток было. Это ж не вы, старые перешницы! Нынче молодежь вольная, из молодых, да ранняя.!.
И словно бы по заказу заурчал где-то вдали мотор «Волги». Той самой, Алиной. И жизнерадостный, звонкий голосок позвал с улицы, когда машина остановилась.
— Панаев! Ты дома?
— Дома! — откликнулся Серега и пошел открывать ворота.
Однако его ждала небольшая неожиданность, приятная или неприятная, он оценить не мог. Дело в том, что Аля приехала не одна. Рядом с ней в машине сидела одетая по-походному, в джинсовую теплую курточку и спортивную вязаную шапочку, синьорина ди Читтадоро.
— Привет! — сказала Аля с улыбочкой и поцеловала его в щеку.
Джулия, выбравшись из машины, тоже приложилась к Серегиной щеке.
— А где Серджо? — поинтересовался Панаев.
— Он болен, — усмехнулась Джулия, — как это по-русски?
— Отходняк, — подсказала Аля.
— С позавчера? — удивился Серега.
— Да нет, — Аля ехидно улыбнулась, — это он вчера где-то нарезался.
— Да-да! — подтвердила Джулия. — Мы проснулись и увидели, что спим с Алей, а мужчин нет. Мы же не лесбиянки! Куда ты пошел, мы не знали. А Серджо оставил мне записку, где очень ругал. По-русски это очень сердито. Писая, что будет в гостинице. Мы с Алей пиля кофе и ехали туда. Его нет, ушел. Решили, что, если он не придет вечером, будет звонить милиции. Аля поехала в «Спектр», а я ждала. Потом ушла в бар, чуть-чуть пила, вернулась — он дома, но очень пьяный. Он ругал меня русскими словами, я все не знаю. Спал на полу, я на кровати. Утром у него болел живот, он сказал, что пил суррогато… самогон, так? Где был — ничего не поняла. Потом приехала Аля, сказала: надо ехать искать тебя. Нашли.
— Чего ж ты уехал? — спросила Аля. — Неужели султану надоели его жены?
— Что я вам, товарищ Сухов? — с притворной суровостью отвечал Серега. — Обязан был вас построить на утренний осмотр и проверить по списку: Зарина, Хафиза, Зухра, Лейла…
— Смотри-ка, — хмыкнула Аля, подмигивая Джулии, — сколько ему надо, а? Нет, Панаев, от скромности ты не умрешь.
— А вы, синьорины — от застенчивости.
— Чего стесняться-то, все свои, человекообразные приматы. В жизни надо и такое попробовать, верно, Юлька?