Простые смертные
Шрифт:
– Вот если бы ты мог стать каким-нибудь животным, то кем бы ты хотел быть? Я, например, хотела бы стать белым Пегасом с черной звездой на лбу, и меня звали бы Даймонд Быстрокрылый. Тогда я могла бы взять маму и вместе с ней слетать в Bad Dad [132] и повидаться с тобой. И потом, Пегасы не приносят вреда нашей планете, они не такие, как самолеты, – они только какают, и все. Дедушка Дэйв говорит, что когда он был маленьким, его папочка всегда развешивал на высоких-высоких шестах яблоки вокруг сада, и все Пегасы парили над этим местом, ели яблоки и какали. А какашки у Пегасов такие волшебные, что тыквы вырастают прямо огромными, даже больше меня, и одной тыквой можно целую неделю всю семью кормить.
132
Буквально «плохой папочка» (англ.); Аоифе просто переделывает слово «Багдад» в нечто ей понятное.
– Да, очень похоже на дедушку Дэйва. А скажи, кто такой этот Bad Dad?
Аоифе нахмурилась и посмотрела на меня.
– Место, где ты живешь, глупый!
– Багдад. Баг-дад. Только я там не живу. – Господи, хорошо, что хоть Холли этого не слышит! – Я там просто работаю. – Я представил себе Пегаса над «Зеленой зоной», потом его изрешеченный пулями труп, стрелой летящий на землю, и радостных юных республиканцев, которые жарят мясо Пегаса на решетке. – Но я же не вечно буду там находиться.
– А мамочка хочет стать дельфином, – сказала Аоифе, – потому что дельфины умеют хорошо плавать, знают много слов, всегда улыбаются и очень верные. А дядя Брендан хочет быть вараном с острова Комодо, потому что в Совете Грейвзенда есть такие люди, которых ему хочется сперва укусить, а потом разорвать на мелкие кусочки; он говорит, что комодские вараны всегда так делают, чтобы удобней было глотать. Тетя Шэрон хочет быть совой, потому что совы мудрые, а тетя Рут – морской выдрой, каланом, и весь день плавать на спине у берегов Калифорнии, а потом встретить Дэвида Аттенборо [133] . – Мы достигли уже той части пирса, где он, расширяясь, как бы окаймлял местную сводчатую галерею с магазинами. Огромные буквы «БРАЙТОНСКИЙ ПИРС» очень прямо стояли между двумя покосившимися государственными флагами Великобритании. Галерея была еще закрыта, так что мы двинулись дальше по боковой дорожке. – Ну, и каким животным ты бы хотел стать, папочка?
133
Дэвид Аттенборо (р. 1926) – знаменитый телеведущий, автор множества документальных фильмов о природе.
Мама частенько называла меня «бакланом», а потом, уже став журналистом, я частенько получал всякие неприятные клички вроде «стервятника», или «жука-навозника», или «коварной змеи»; а одна девушка, которую я когда-то знал, называла меня «своим псом», но отнюдь не в социальном контексте.
– Кротом, – сказал я.
– Почему?
– Они отлично умеют рыть норы и залезать во всякие темные места.
– А зачем тебе рыть норы и туда лезть?
– Чтобы узнавать разные интересные вещи. Впрочем, кроты и еще кое-что отлично умеют делать. – Я поднял руку, согнув пальцы, как когти. – Например, щекотать.
Но Аоифе склонила голову набок – ну просто уменьшенная копия Холли! – и заявила:
– Если ты будешь меня щекотать, я описаюсь от смеха, и тебе придется стирать мои штаны!
– Ладно. – Я сделал вид, что пошел на попятный. – Вообще-то, кроты не щекочутся.
– Мне тоже так кажется.
Она это сказала так по-взрослому, что мне стало страшно: ее детство, эту чудесную книгу, я мгновенно пролистываю, вместо того чтобы читать вдумчиво и неторопливо.
За крытой галереей дрались чайки, выхватывая друг у друга куски жареной картошки, вывалившиеся из разорванного пакета. Эти птицы – самые настоящие ублюдки, терпеть их не могу. По центру пирса до самого его конца тянулся ряд самых разнообразных ларьков и лавчонок, но возле них было пусто, и я невольно обратил внимание на идущую нам навстречу женщину, потому что все вокруг нее было как бы не в фокусе. Странно. Мне показалось, что она примерно моих лет, плюс-минус сколько-то, и довольно высокая, хотя и не чересчур. У нее были очень светлые волосы, слегка отливавшие на солнце золотом, темно-зеленый бархатный костюм цвета того мха, что обычно растет на могилах, и невероятно модные солнечные очки цвета бутылочного стекла, какие здесь будут носить, наверно, еще только лет через десять. Я тоже надел темные очки. Она привлекала внимание. Она вообще невероятно привлекала. Она явно не принадлежала к тому же классу, что и я; она вообще не принадлежала ни к какому классу; рядом с ней я чувствовал себя неряшливым, грязным, я чувствовал, что изменяю Холли, и думал: нет, вы только посмотрите на нее! Боже мой, какая она изящная, гибкая, все понимающая, словно излучающая свет…
– Эдмунд Брубек? – произнесла она темно-алыми, как вино, устами. – Клянусь жизнью, это ведь вы, не так ли?
Я замер. Такую красоту забыть невозможно, так откуда, скажите на милость, она меня знает? И почему я этого не помню? Я снял темные очки и поздоровался, надеясь, что голос мой звучит достаточно уверенно. Я нарочно тянул время, рассчитывая получить хоть какие-то подсказки. По-английски она говорила с каким-то легким акцентом. Она, скорее всего, европейка, француженка. Вряд ли немка, а впрочем, и на итальянку не похожа. Ни одна журналистка в мире просто не способна выглядеть столь божественно. Может быть, это какая-то актриса или знаменитая модель, у которой я брал интервью много лет назад? Или чья-то жена, в качестве трофея увезенная мной с давней вечеринки? А может, это просто подруга Шэрон, приехавшая в Брайтон на свадьбу? Господи, я совсем растерялся!
Она по-прежнему улыбалась.
– Я, кажется, застала вас врасплох?
Неужели я покраснел?
– Вы должны меня простить, но я… не…
– Меня зовут Иммакюле Константен, я подруга Холли.
– Ах, да, – заикаясь, поспешил подхватить я. – Иммакюле… да, конечно! – Я все-таки смутно помнил это имя, но с чем оно было связано? Я пожал ей руку и довольно неуклюже изобразил «европейский» поцелуй, коснувшись щекой ее щеки. Кожа у нее была гладкая, как мрамор, но отчего-то гораздо холоднее, чем должна быть кожа, согретая утренними лучами солнца. – Простите мне эту неловкость, но я… я только вчера вернулся из Ирака, и у меня в голове такая каша…
– И совершенно не нужно передо мной извиняться, – сказала Иммакюле Константен, кто бы она, черт возьми, ни была. – Это совершенно естественно – слишком много новых лиц. Человеку приходится забывать старые лица, чтобы освободить место для новых. Я знала Холли еще девочкой в Грейвзенде. Ей было всего восемь лет, когда я покинула этот город. Забавно, но мы обе всю жизнь продолжаем то и дело натыкаться друг на друга. Словно Вселенная некогда решила, что между нами существует связь. А эта юная леди, – красавица опустилась на одно колено и заглянула моей дочери прямо в глаза, – должно быть, Аоифе. Я права?
Аоифе, тараща от удивления глаза, нерешительно кивнула. Дора-исследовательница покачнулась и повернулась.
– И сколько же тебе лет, Аоифе Брубек? Семь? Восемь?
– Мне шесть, – сказала Аоифе. – Мой день рождения первого декабря.
– А выглядишь ты совсем взрослой! Значит, первого декабря? Ну-ну. – И она продекламировала негромко и на редкость музыкально: – «Какие холода нас встретили в пути – для странствий это время не годится, особенно для долгих странствий: в снегу дорога утопает, и жжет мороз. Зима набрала силу» [134] .
134
Стихотворение Томаса Элиота (1885–1965) «The Journey of the Magi» («Странствие волхвов») (1891).
Мимо нас тихо, как призраки, проследовали какие-то отдыхающие. А может, это мы были призраками?
– Сегодня в небе ни облачка, – сказала Аоифе.
Иммакюле Константен внимательно на нее посмотрела.
– Как ты права, Аоифе Брубек! Скажи, на кого ты, по-твоему, больше похожа: на маму или на папу?
Аоифе, закусив губу, вопросительно на меня посмотрела.
Волны с гулким эхом разбивались внизу о сваи пирса. Песня «Dire Straits» змейкой выползла из пассажа и долетела до нас. Эта песня, «Tunnel of Love», помнится, страшно нравилась мне в молодости.