Просвечивающие предметы (сборник)
Шрифт:
Он отошел вглубь комнаты и извлек откуда-то большой черный фолиант.
– Вот, – сказал он, – вот первая неделя июля тридцать пятого. Профессор Отт с супругой; полковник Самаин…
– Но позвольте, – сказал я, – мне не нужен июль тридцать пятого. Что мне нужно…
Он захлопнул книгу и понес ее обратно.
– Я только хотел вам показать… – сказал он, не оборачиваясь, – хотел показать… (щелкнул замок), что записи у меня в полном порядке.
Он вернулся к своей конторке и стал складывать лежащее на бюваре письмо.
– Лето двадцать девятого, – взмолился я. – Почему вы не хотите показать мне эти страницы?
– Потому
– Это ваше последнее слово? – спросил я. Он кивнул и поглядел на часы. Я повернулся и вышел, хлопнув дверью – насколько это возможно с этими чертовыми пневматическими устройствами.
Я медленно побрел к станции. Парк. Может, эту каменную скамейку под кедром Себастьян вспоминал перед смертью. А очертания вон того кряжа были, может быть, росчерком пера над каким-нибудь незабываемым вечером. Вся эта местность стала мне казаться громадным отвалом пустой породы с погребенным в ней черным алмазом. Какая ужасающая, нелепая, мучительная неудача! Свинцовая тяжесть совершаемого во сне усилия. Безнадежные попытки уцепиться за тающие предметы. Почему прошлое так непокорно?
Что же теперь делать? Реку жизни, в плаванье по которой я так жаждал пуститься, на одном из последних извивов затянул белый туман – совсем как дол, на который я сейчас глядел. Можно ли, несмотря на это, браться за книгу? Книгу с белым пятном. Мне представилась незавершенная картина – руки и ноги мученика даны контуром, в боку торчат стрелы… {60}
У меня было чувство, что я заблудился, что мне некуда идти. Я достаточно долго ломал голову, как отыскать последнюю любовь Себастьяна, чтобы видеть: другого способа установить ее имя нет. Ее имя! Заполучи я эти засаленные черные тома, я его опознал бы сразу. Не махнуть ли рукой и не заняться ли сбором кое-каких мелких деталей – тоже нужных, причем тут я хоть знал, куда обращаться.
60
…руки и ноги мученика даны контуром, в боку торчат стрелы… – Намек на канон живописных изображений тезки героя – святого Себастьяна, тело которого на многочисленных картинах обычно пронзают стрелы.
В таком-то смятении ума сел я в неторопливый поезд, чтобы вернуться в Страсбург. Оттуда я, может быть, проследую дальше в Швейцарию… Но нет, я не мог осилить колющую боль провала, хотя усердно пытался погрузиться в прихваченную с собой английскую газету: помня о предстоящей мне работе, я, упражнения ради, старался читать только по-английски. А можно ли приступать к тому, замысел чего столь вопиюще неполон?
Я был один в купе (вещь обычная для второго класса на таких поездах), но недолго – на первой же станции вошел невысокий человек с кустистыми бровями и, поприветствовав меня на континентальный
– Прекрасный погода, – сказал он, снимая котелок и являя розовую макушку. – Ви англичанин? – спросил он, утвердительно кивая и улыбаясь.
– Сейчас, пожалуй, да, – отвечал я.
– Вижу, то есть я увидель, ви читаль английский газет, – сказал он, ткнув в газету перстом, потом сдернул желтую перчатку и ткнул снова (его, наверное, учили, что неприлично показывать пальцем в перчатке).
Я что-то пробормотал и отвел взгляд; не люблю дорожной болтовни, а сейчас был к ней особенно не расположен. Он проследил за моим взглядом. Садящееся солнце воспламенило многочисленные окна большого здания, которое медленно поворачивалось, демонстрируя постукивающему мимо поезду одну дымовую трубу, потом другую.
– Это есть Фламбаум и Рот. Большой фабрика, завод. Бумага.
Возникла небольшая пауза. Он почесал свой большой блестящий нос и подался ко мне.
– Я быль в Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкасл. – Он поглядел на большой палец, который не принял участия в счете.
– Да, – сказал он, – имель производство игрушек. До войны. И играль в немножко футбол, – добавил он, должно быть, заметив, что я гляжу на неровное поле с двумя удрученными воротами по краям – на одних не хватало перекладины.
Он заморгал; его усы ощетинились.
– Один раз, ви понималь, – сказал он и затрясся в беззвучном смехе, – один раз, ви понималь, я мяч прямо из аута бью… забивать… биль в ворота.
– Вот как, – вяло сказал я, – и попали?
– Ветер попаль. Это была робинзонада.
– Что было?
– Робинзонада. Отличная проделка. Да… Ви далеко ехаль? – осведомился он вкрадчивым сверхучтивым тоном.
– Собственно… – сказал я, – этот поезд дальше Страсбурга не идет.
– Нет, я вообще имею… имель в виду – ви путешественник?
Я ответил утвердительно.
– В куда? – спросил он, мотнув головой.
– Я думаю, что в прошлое, – ответил я.
Он кивнул, словно понял. Потом, снова наклонившись ко мне, коснулся моего колена и сказал: «Теперь я продаю кожа, кожаные, ви знаете, мячи – другие пускай играют! Старый! Силы нету! Еще собачий намордники… и все такой…»
Он опять легонько ударил меня по колену: «А раньше, прошлый год, четыре прошлый лет, я работаль в полиция. Нет-нет, не ать-два, не совсем… Ну, в штатски. Ви меня поняль?»
Я взглянул на него с внезапным интересом.
– Знаете что, – сказал я, – вы навели меня на мысль…
– Да, – сказал он, – если нужно добрый кожа, помощь, cigarette-'etuis [22] , подтяжки, консультация, боксерские перчатки…
– Пятое и, может быть, второе, – сказал я.
Он взял котелок, лежавший подле него, старательно его надел (кадык его при этом заходил вверх-вниз), потом, воссияв улыбкой, сдернул его с поклоном.
– Меня зовут Зильберман, – сказал он, протягивая руку. Я ее пожал и тоже назвался.
22
Кожаные сигаретницы (фр.).