Против часовой
Шрифт:
По давно забытой привычке, по наитию – когда-то Наташа из суеверия всегда так делала – пошарила рукою справа от косяка: лопата была на месте…
И Наташа вошла.
Глава 11. Опять второй муж
Наташу – так, во всяком случае, показалось – никто не заметил. В мастерской был в разгаре широкий пир. Шумная и пестрая компания увлеченно выпивала, сидя за круглым большим столом – тем самым; какой-то кавказского вида молодец лет под сорок в тот момент, когда
Наташа переступила порог, темпераментно жестикулируя бокалом, полным красного вина, говорил тост: было заметно, что он крепко навеселе.
Быть может,
Наташа так и стояла на пороге, когда какая-то тетка – Наташиных лет, может, чуть постарше – поманила ее рукой, достала откуда-то снизу табуретку, усадила рядом с собой, с напором приговаривая всем места хватит, – в любой большой компании есть такие гостьи, обуянные идеей обустройства чужого праздника; тетка поставила перед Наташей тарелку и рюмку, которую тут же и наполнила водкой. Наташе тетка показалась смутно знакомой: да, конечно, это была одна из тех девиц, что вечно толклись в этой мастерской еще в Наташину здесь бытность.
Но, Боже, как постарела, крашеная, а корни волос седые… Интересно, узнала ли тетка ее, Наташу?
Тревожно пробежав глазами по пьяноватым лицам гостей, Наташа наконец увидела своего Гошу. Тот сидел наискосок от нее, но не в самом центре; вальяжно откинувшись – какая-то немолодая дама, крашенная иссиня-черной краской, с задранным острым носом и одетая не по возрасту в ярко-оранжевый пиджак, почти загораживала Гошу, оттого
Наташа и не сразу его увидела – Гоша молча улыбался. Наташа так внимательно разглядывала пожилую курносую даму, потому что сначала приревновала Гошу к ней, а теперь увидела, как с другого бока к Гоше льнет молоденькая смазливая женщина – наверное, это и была, так сказать, Наташина сменщица.
Гоша почти не изменился. Погрузнел, конечно, поседел, отпустил артистические кудри – в Наташино время он стригся коротко, – и седые кольца свисали по его раздобревшим щекам, придавая лицу и вовсе невинное, в сочетании с румянцем от выпитого, выражение; но он сохранил все те же неспешные жесты, и добродушная улыбка была та же.
Наташу неприятно удивило, что на голове у Гоши была яркая аляповатая бандана с зелеными растениями – такие носят неуверенные в себе юнцы.
Наташа знала, что побеги эти изображают коноплю, почти в такой же щеголял один из приятелей старшей дочери. Впрочем, повязка даже шла
Гоше.
Наконец, и он заметил Наташу, не удивился, а сказал громко, ни к кому, впрочем, не обращаясь: вот и Татка пришла! Будто не было этих двадцати лет разлуки, будто всякий день они говорили по телефону, будто в эту мастерскую она время от времени заглядывала – как своя. И Наташа не знала: обидеться ли ей или порадоваться? Она только улыбнулась застенчиво и тихо произнесла: да, это я, – а
Гоша приложил руку к сердцу и сделал жест в ее сторону. Наташа быстро отвела взгляд, потому что почувствовала, как ее глаза задрожали от волнения; взяла рюмку и выпила, хотя водки давно не пила; попыталась вслушаться в слова тоста, который продолжал говорить кавказец. И вдруг совершенно растерялась, обессилела, поскольку неожиданно поняла из по-восточному витиеватого тоста джигита, что повод сегодняшнего застолья – получение Государственной премии. И премию эту получил Гоша. Ее Гоша, о котором злые языки судачили, что, мол, спился, перестал работать и сошел с катушек.
Оказалось – все ложь, вполне себе он на катушках. И она, Наташа, сложись жизнь иначе, могла бы сидеть сегодня рядом с ним, и по праву разделять его триумф, и принимать поздравления. Она, а не смазливая сменщица… И тут под общее громкое ура гости вскочили с мест, стали тянуться к виновнику торжества, кто ближе – лез целоваться;
Гоша громко говорил ладно, ладно, господа, будет, что мы – государыню не брали; и Наташа тоже встала и сказала негромко в воздух свое поздравляю. Но никто ее не услышал, конечно. Гоша говорил, обращаясь к оратору: ты Везувий, Гоги, настоящий Везувий!
Почему Везувий – Наташа не поняла… Все уселись, застолье пошло своим чередом. Стало шумно. Какая-то морщинистая дама с комсомольским задором все кричала надо Ваське позвонить в Америку!
Но даму никто не слушал. Кто такой Васька, Наташа не знала, зачем ему звонить – тоже не поняла и опрокинула еще рюмку, потом еще одну; на тарелке у нее оказалась селедка под шубой, она съела и селедки.
Тут произошло маленькое смешное событие: тамада, совсем упившись, упал лицом на стол, опрокинув при этом свой бокал с вином. Кто-то откомментировал: был Везувий, а теперь Помпея. Все захохотали, и
Наташа вместе со всеми, со стыдом понимая, что уже не совсем трезва.
Она спохватилась, что не помнит, зачем, собственно, пришла, – так было ей тепло среди этих громко кричащих людей: наверное, потому, что было заметно, как все здесь друг друга любят, и как искренне радуются за Георгия. Так, во всяком случае, Наташе стало казаться…
И тут она вспомнила: ну да, она же пришла узнать новый адрес
Валерки. Но вспомнить, зачем ей понадобился Валерка, она тоже уже не смогла.
Появилась гитара, и кто-то, отчего-то в сомбреро, запел А на нейтральной полосе цветы, и все присутствующие тоже хором запели, и вдруг стало заметно, что все эти люди отчаянно не хотят стареть, а хотят хоть ненадолго – назад, в прошлое и в молодость. Но видно было, что получается это у них неважно, не слишком натурально.
Впрочем, Наташа тоже с энтузиазмом подпевала, вот только на втором куплете слова иссякли – никто уже не помнил этих старых слов, поэтому повторили кряду раза три припев, и хор сам собой распался…
Наташа почувствовала, что кто-то обнимает ее сзади за плечи, дышит в ухо, и по этому дыханию она узнала Гошу и даже чуть поежилась – насколько же она его не забыла. Она обернулась, сказала еще раз
поздравляю и прибавила зачем-то совсем глупое не знала, что ты такой знаменитый.
Ладно, Татка, сказал Гоша, ты-то как сама? И Наташа открыла было рот, чтобы сказать – как она и чем-нибудь похвастаться, – дочками, чем же еще, не званием же доцента, – но Гоша уже говорил с кем-то через стол, а потом кто-то протянул ему зажигалку, потому что он держал во рту незажженную сигарету. И Гоша сказал, затянувшись и отвернув лицо, чтоб не выдохнуть Наташе в нос: знаешь, сейчас модно разводить страусов. Каких страусов, зачем страусов? Они несут, понимаешь, Татка, во-от такие яйца! Кто несет, куда, какие яйца?
Представляешь, на Пасху можно наклеивать на них аппликации – жизнь
Иисуса в картинках и делать роспись. Какие аппликации? Наверное,
Гоша сильно пьян… И вот, Татка, мы с тобой чокаемся разноцветными страусиными яйцами – как думаешь, чье первое разобьется? И тут
Наташе предательски захотелось зареветь. Давай похристосуемся,
Татка, и все забудем.
– Сейчас не Пасха, – выговорила Наташа и икнула.
Гоша пристально взглянул на нее и молвил: подожди. И исчез.
Наташа выпила еще рюмку, потому что соседка нежданно ее узнала, после того, видно, как к ней подходил Гоша. Принялась нести обычную в таких случаях околесицу, мол, помнишь того, а помнишь этого, и потом брякнула бестактное ты была такая хорошенькая. А ты и тогда не была, хотела срезать ее Наташа, но промолчала; поднялась и нетвердо направилась в туалет.