Против часовой
Шрифт:
– так, поцелуются еще раз. А если уж ему приспичит, поступит, как
Витька когда-то, не терпеть же, она ему разрешит.
Скоро Верка принялась громко стонать на своей кушетке, иногда будто похрюкивая; кушетка скрипела и, казалось, тоже постанывала. И
Наташа, слушая все это, воображала, что там Веркин хахаль делает в темноте с ее товаркой, сама возбудилась. К тому же Валерка умело ее ласкал. Она и не заметила, как он в нее вошел – очень нежно,- и на этот раз вовсе не было больно. И Наташа в конце концов тоже, как
Верка, вскрикнула от удовольствия, будто Валерка нашел в ней какое-то тайное место или нажал на что-то…
– полусладкие – струйки стекали у Наташи по подбородку, по шее, намочили комбинацию, а тут и слезы потекли по щекам – от счастья, что ей оказалось так хорошо и стало так легко: собственно, в ту ночь она и сделалась по-настоящему женщиной.
И начался этот ее сумасшедший роман, закончившийся таким же безумным, авантюрным браком.
Глава 6. Жених
Они стали жить разбросанно, богемно, пьяно, упиваясь друг другом, едва успевая каждый по своим обязанностям – она на семинары к шефу в университет, он – на приемы в свою поликлинику, ведомственную.
Ночевал Валерка у нее в общежитии, хоть это было, конечно, не положено,- Полина как раз тогда выскочила замуж, а Верку они не стеснялись. Возникали подчас конфликты с вахтерами, но Валерка как-то ловко умел все улаживать.
Однако ночевали они там отнюдь не всегда, то есть не укладывались с вечера. А куролесили: ехали сначала в ресторан “Дружба”, танцевали под дурацкий кабацкий ВИА, которому Валерка неизменно заказывал
семь сорок, и Наташа отплясывала, как заправский еврей, – еврейкам ведь плясать не положено. Потом, после закрытия этого кабака, катили на такси во Внуково в ночной ресторан, пили коньяк, который подавали в кофейниках: то были недолгие времена очередного приступа властей по борьбе с пьянством и алкоголизмом. И возвращались под утро, пьяные, счастливые, море по колено, когда общежитие давно спало. И вахтер, матюгаясь, отворял им дверь.
Наташа полюбила эти странные бесшабашные ночи. Ее, правда, мучило чувство вины перед памятью бабушки, и она порой украдкой крестилась
– не щепотью, а двуперстно, по-раскольничьи, как бабка учила; но это, конечно, с пьяного угара – Наташа не верила в Бога… А иногда подкатывал другой страх, подчас, в какую-то жуткую минуту, превращаясь в липкий ужас: она ведь совсем не занимается, диплом стоит, шеф смотрит эдак иронически, если не защитится на отлично – прощай аспирантура, все насмарку, и что она скажет маме, которая так ею гордится…
Но Валерка сыпал деньгами, смешил до колик, упаивал шампанским,
Наташа отмахивалась от печального, принималась слушать самолеты.
Она запоминала объявления и имена далеких городов, а однажды вдруг предложила, после того как Валерка напоил ее теплым полусладким шампанским – из губ в губы, добавив в него чуть коньяка – бурым медведем: давай улетим. Это вырвалось у Наташи случайно, невольно, за минуту перед тем она ни о чем подобном не думала. Но Валерка пришел в восторг. И они принялись, перебивая друг друга, судорожно строить план побега.
Наташа рассказала, что в далеком Душанбе у нее есть школьная подруга
Неля, актриса тамошней русской драмы – закончила в Свердловске театральное училище, зовет ее в гости в каждом письме. И что ее любовник – главный режиссер и их хорошо примут. Валерка захлопал в ладоши, затараторил арык, алыча, Ходжа Насреддин, а потом изобразил какую-то музыку на губах, подражая зурне, что ли.
Решили лететь на ноябрьские. Купили в подарок сумку виски – тогда этот напиток продавался в одном-единственном магазине в Москве, в венгерском Балатоне, видно, замастыривали его предприимчивые мадьяры. Пойло называлось отчего-то Клаб-99. Улетали в пронизывающую до нутра метель из Домодедова. В полете пили виски из пластмассовых аэрофлотских стаканчиков, и пластмасса, кажется, растворялась, как от ацетона: в голубых стаканчиках на дне оставались рыжие проплешины… И совсем пьяненькими, хоть и поспали немного, откинув кресла и взявшись за руки, попали в теплое и ласковое азиатское бабье лето, с нежным солнцем, с дивной синевы небом, со снежными горными памирскими вершинами на горизонте, – и в
Нелькины объятья.
Маленькая и живая, быстроглазая – она была травести – Неля устроила их в своей квартирке, сама жила у своего режиссера по фамилии, кажется, Ташмухамедов, хоть и руководил он театром русским.
Номенклатура: любое первое лицо должно было быть по тогдашним правилам из титульной нации. Директор театра – тот уж был русский.
Еврей.
Днями они шлялись по ресторанам, где официанты обмывали жирные фужеры для очередных гостей в холодных струях фонтана. На улицах в те дни готовились к празднику Октября, из шланга мыли огромную, запылившуюся за долгое лето каменную статую Ленина на главной площади, развешивали кумачовые флаги; повсюду жарили шашлыки и делали плов в громадных казанах, и терпкий запах баранины с пряностями, перемешанный с дымком от мангалов, окутывал центральные улицы… Они бродили по рынкам, любуясь пирамидами дынь и грудами винограда, сидели в чайханах, запивали теплую водку зеленым горячим чаем и были счастливы. И волнения Наташи остались где-то далеко-далеко, там, в холодной России…
Наташа с Валерой спали на широком балконе, хоть ночами и спускалась прохлада; в предутренней мгле выли выходившие к последним городским домам голодные шакалы; было жутковато. По ночам влюбленная Наташа открывала себя, доходя почти до неистовства – так, что сама себя пугалась, наслаждалась, чуть не теряя сознание. А потом ее грыз стыд и терзали сомнения, которых она тоже стыдилась: уж не ставит ли ее гинеколог над ней какие-нибудь опыты?
Вернувшись в Москву, они и вовсе не расставались. Постепенно Наташа перезнакомилась с друзьями Валерки и много раз слышала и от его сокурсников, и от коллег, что тот – врач от Бога. Однако сам
Валерка относился к своей профессии как бы несколько иронически, довольно грубо описывал практику. Потом Наташа много раз сталкивалась с тем, что мужчины определенного типа, что-то действительно умея делать, будто тяготятся своим профессионализмом, даже стесняются, не любят, когда их хвалят в глаза, даже сердятся, а глядят подчас в сторону занятий, к которым у них нет никаких способностей. Так и Валерка: оказалось, что он пишет стихи.
Было понятно, отчего он до времени это свое хобби от нее скрывал: стихи у него выходили до обидного бездарные – так Наташе казалось, слух у нее был хороший, много знала с юности наизусть, – и ей подчас за него бывало стыдно. До краски на лице, до того, что горели уши…