Против энтропии (Статьи о литературе)

Витковский Евгений

Когда наступит Рождество,Возрадуется естество.Насытят выпивка, съествоЛюбое брюхо!Со всеми всяк найдет родство -Слегка под мухой.(Роберт Фергюссон. Веселые деньки..Перевод О. Кольцовой)

Первым стихотворением, которое Бернс написал с использованием этой строфы, была не вполне достоверно датируемая 1782 годом "Элегия на смерть моей овцы, которую звали Мэйли"; наверняка в 1784 году было написано той же строфой "Послание Джону Рэнкину", — позднее Бернс пользовался ею десятки раз, и всегда блестяще. Традиционно считается, что строфа эта, не вполне законно именуемая иногда "бернсовой", восходит к старофранцузским песням; и первым, кто ее использовал, был провансальский поэт Гильом IX, герцог Аквитанский (1071— 1127). У французских

поэтов в новое время она не встречается, но многое, исчезнувшее во Франции (тамплиеры, к примеру), находило приют в Шотландии, где свобода вероисповедания и поэзии всегда была шире, чем на материке, — и шире, чем в Англии.

"Стандартный Габби", предназначенный самой природой и музыкальностью для стихов смешного и фривольного содержания, прекрасно служил и серьезной поэзии, притом — не падай, читатель, в обморок — поэзии русской. Прямых свидетельств влияния Бернса на Пушкина как будто нет, но... бывают косвенные доказательства, которые весят больше прямых. В частности, Пушкин использовал "бернсову строфу" ("стандартный Габби") в стихотворении "Эхо" (1831, хотя в списке существует также дата 1829). Б. В. Томашевский в исследовании "Строфика Пушкина" пишет: "О происхождении строфы Пушкина в литературе был спор, А. В. Дружинин в 1855 году высказал мнение, что Пушкин позаимствовал эту строфу непосредственно у Бернса. <...> А Пушкин обратился к стихотворению Барри Корнуоля "Прибрежное эхо" <...> Строфу эту Барри Корнуоль за имствовал именно у Бернса, для которого она была обычна, в то время как у Корнуоля она представлена только в данном примере".

Может быть, все тут и верно, и именно указанное стихотворение Брайана Уоллера Проктера (1790— 1874). вошедшего в литературу под псевдонимом Барри Корнуолл, послужило отправной точкой для стихотворения Пушкина "Эхо". Однако в 1829 году Пушкин написал другое стихотворение тем же "стандартным Габби" — "Обвал":

Дробясь о мрачные скалы,Шумят и пенятся валы,И надо мной кричат орлы,И ропщет бор,И блещут средь волнистой мглыВершины гор.

Что-то уж больно велика натяжка у господ пушкинистов. "С произведениями Б. Корнуоля Пушкин познакомился, вероятно, в 1829 году" (курсив мой. — Е. В; текст Б. В. Томашевского из примечаний к юбилейному однотомнику Пушкина 1935 года). В библиотеке Пушкина сохранилась книга "Тhе Роеtiса1 Wогks оf Rоbегt Вurns" 1829 года издания, в которой (надо полагать, все-таки рукой самого Пушкина) разрезаны первые 128 страниц. Трудно сказать, насколько был понятен Пушкину тот "шотландский" язык, на котором Бернс написал стихотворение "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом" (им завершается "разрезанная" часть пушкинского экземпляра Бернса), но чарующий ритм "стандартного Габби" слышен и виден сам по себе. Едва ли А. В. Дружинин в 1855 году, утверждая, что Пушкин впрямую пользовался "бернсовой строфой", знал в точности — какая книга в библиотеке Пушкина до какой страницы разрезана, оттого и не мог предъявить доказательств, что строфа эта именно "бернсова", поэтому последующие поколения для вящей убедительности присочинили заимствование у Барри Корнуолла. Интерес Пушкина к англо-шотландской народной поэзии нет нужды доказывать, его переводы ("Два ворона" или же "Воротился ночью мельник" из незавершенных "Сцен из рыцарских времен") свидетельствуют сами по себе. Остается лишь только пожалеть, что опыт Пушкина по русификации "стандартного Габби" так и остался лабораторным и не нашел серьезного продолжения в русской поэзии — и это при том, что оба пушкинских стихотворения входят в число хрестоматийных. Не потому ли не прижился в России "Габби", что по самой сути форма эта требует иронии, а Пушкин применил ее в серьезных стихах?

Впрочем, Пушкин уже столько времени "наше всЕ", что на него можно как бы не оглядываться (что-то вроде "солнце — отдельно, звезды — отдельно"). В стихотворении "Воротился ночью мельник..." последние строки в переложении Пушкина выглядели так:

Вот уж сорок лет живу,Ни во сне, ни наявуНе видал до этих порЯ на ведрах медных шпор.

В переложении Маршака (тоже вольном и тоже воспроизводящем форму англо-шотландского оригинала не весьма точно) возникло:

Немало ведер я видалНа свете до сих пор,Но никогда я не видалНа ведрах медных шпор!

Так что косвенное доказательство (книга, разрезанная Пушкиным именно до стихотворения, написанного "бернсовой строфой"), на наш взгляд, все-таки больше свидетельствует о знакомстве Пушкина с Бернсом и даже о влиянии (по крайней мере, в смысле формы) Бернса на пушкинскую поэзию. Реально существующий перевод Лермонтова из Бернса является лишь доказательством того, что

Лермонтов читал Байрона. Однако и Лермонтов к истории Бернса на русском языке тоже оказался причастен.

В черновой тетради Лермонтова сохранилась зачеркнутая автором строфа. В 1832 году восемнадцатилетний автор записал ее, тогда же и зачеркнул, -впервые опубликовано четверостишие было лишь в 1859 году в "Отечественных записках".

Если б мы не дети были,Если б слепо не любили,Не встречались, не прощались,Мы с страданьем бы не знались.

В другой тетради набросок повторен, притом конец другой:

...Не встречали, не кидали:Никогда б мы не страдали.

Это конец второго восьмистишия (из трех) стихотворения Бернса "Аt fоnd Кiss, аnd then wе sever", написанного в 1791 году, а в 1813 году проставленного Байроном в качестве эпиграфа к "Абидосской невесте". Немногим раньше, в 1830 году, занимаясь английским языком, Лермонтов записал прозой (нельзя сказать "перевел": по-русски у этого слова другое значение) по меньшей мере четыре отрывка из Байрона (целиком — "Тьма", начало поэмы "Беппо" и т. д.). В современных изданиях непременно указывают: в тексте перевода Лермонтов сделал ошибку: английское "kindlу" он перепутал с немецким "Кind" (соответственно, "нежно" — "дитя"). Для нас, а больше того — для русской поэзии важен сам факт прикосновения Лермонтова к Бернсу. Лермонтов — если верить теории, по которой его фамилия восходит к шотландскому солдату-наемнику Джорджу Лермонту, попавшему в плен в 1613 году, — имел все основания интересоваться Шотландией, которую в первой трети XIX века для читающего мира олицетворял, впрочем, не столько Бернс, сколько Вальтер Скотт, с датой смерти которого (1832) совпадает дата лермонтовского черновика. Кстати, та же строфа в переводе Маршака звучит следующим образом:

Не любить бы нам так нежно,Безрассудно, безнадежно,Не сходится, не прощаться,Нам бы с горем не встречаться!

Лермонтов отчетливо выглядывает из-за плеча Маршака, и этого факта никуда не денешь.

Но, возвращаясь немного назад, нужно вспомнить. что в 1829 году -вероятно, благодаря тому самому изданию, которое хранится в библиотеке Пушкина, — обратился к Бернсу если не как переводчик в современном понимании этого слова, то как "пересказчик" слепой поэт Иван Козлов (1779-1840), чей "Вечерний звон" (по мотивам Томаса Мура) и сейчас остается в золотом фонде русских романсов. Козлов издал брошюру "Сельский субботний вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Бернсу И. Козлова". К вольному переложению "Субботнего вечера" Козлов прибавил почти правильный в формальном отношении перевод стихотворения "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом". От спенсеровых строф в "вольном переложении" Козлова не осталось и следа, но "стандартный Габби", которым написана "Горная маргаритка", Козлов воспроизвести попробовал, отказавшись лишь от четырехкратной рифмы, заменив ее парой двустиший, — собственно, так со "стандартным Габби" обходился и М. Михайлов, печатая в "Современнике" за 1856 год свои переводы из Бернса — самые ранние из сохранивших ценность до наших дней не только историческую, но и поэтическую. Пушкинский "Габби" воскрес лишь в переводах Николая Бахтина (Н. Новича) (1866— 1940) и Т.Л. Щепкиной-Куперник, а достиг блеска — уж не берусь сказать "пушкинского". но немалого — в переводах Маршака. Такую же, если не более сложную эволюцию проделала в русском языке и другая шотландская строфа, та, которой написаны оба "Праздника Всех Святых", у Фергюссона и у Бернса, но стиховедческое исследование выходит за рамки места, предоставляемого этим предисловием.

Все же когда Бернс стал истинным шотландским поэтом?

До 1780 года Бернс писал, но сохранилось едва ли с десяток стихотворений, среди них — ни одного значительного. Блейк был старше него на два года, Шенье — на три года моложе, Гете — на десять лет старше, Карамзин — на семь лет моложе. Все эти поэты имеют много общего с судьбой Бернса... и ничего общего с его творчеством. Те, кто хоть сколько-то похож на него, отыскиваются далеко от него во времени и в географии: это швед Карл Микаэль Бельман — на девятнадцать лет старше Бернса; это португалец Бокаж — на шесть лет моложе Бернса. Они дышали воздухом одной эпохи — но при этом поэтически были невероятно несхожи. Впрочем, и в России "единовременные несходства" были огромны. "Цыганская пляска" (1805) Гаврилы Державина тоже имеет мало общего с басней И.А. Крылова "Ворона и Лисица", изданной тремя годами позже. Эпоха была разнообразная, и никак не свести ее к одному Наполеону, Веллингтону и т.д. Это лорд Кэстлри жил во времена Байрона — а не наоборот. Что же до шотландских политиков времен Бернса — кто вспомнил бы их имена, если бы не баллады о выборах, созданные Бернсом? II даже при этих балладах имена политиков попадают в мелкий шрифт, в примечания. Кто хочет, пусть эти примечания читает. Что им Гекуба, что они Гекубе — все едино.