Против энтропии (Статьи о литературе)
Шрифт:
Поэма выстроена по строго продуманной схеме: четыре книги по тысяче строк (кстати, в точности повторенная схема "Возвращенного Рая" Джона Мильтона, только удвоенная в объеме). В начало каждой книги помещен Гимн: Гимн Пану, Гимн Любви, Гимн Луне, Гимн Музе. Притом в книгах выдержано соответствие четырем фазам Луны: ибо именно о любви лунной богини Дианы (точней, Цинтии) к смертному пастуху Эндимиону повествует поэма. Впрочем, избрав миф, Китс очень быстро стал трактовать его пор своему, он больше говорит о любви к Диане самого Эндимиона, чем о любви богини к нему, -приходится напомнить, что Китс не просто романтик, он среди поэтов европейского романтизма один из младших, один из его завершителей.
Китс почти сознательно смешивает мифы. В его трактовке более или менее классический вариант
Ипостась Дианы сумерек, когда Луна на небосклоне отсутствует вовсе, Гекату, Китс упоминать не рискнул: мрачный образ увел бы его слишком далеко в сторону. В поэме движение идет от души, готовящейся к постижению Любви, от души сестринской — к душе идеальной и наиболее бесплотно-страстной, затем к душе плотской, а та, сливаясь с идеальной, как раз только и делает Эндимиона человеком. В Англии бытует мнение, что Китс изменил миф для того, чтобы выразить широко известную тему романтиков о тщетности попыток найти в жизни идеальную любовь, — она может лишь промелькнуть в воображении, полном страсти и желания. Отчасти так, но этим поэма не исчерпывается: если кристаллически стройного сюжета у поэмы нет, то перед нами не что иное, как колоссальный гимн душе.
Все здесь направлено в одну точку: что делать бедному смертному, если есть у него единственный достойный путь: от тоски по идеалу — к готовности слиться с ним и одновременно невозможности слиться — а затем к состоянию почти небожителя, хотя и призванного вершить все те же земные дела, но уже в состоянии "посвящения". Не исключено, кстати, что и рассказ Плутарха о том, что души праведников очищаются на Луне, в то время как их тела возвращаются на Землю, Дух же уходит на Солнце, на Китса тоже повлиял. Надо, однако, помнить, что университетского образования Китс не получил, греческого не знал, из-за этого стеснялся даже лучших друзей — прежде всего Шелли — и многое в мифологии домыслил. Но на то было его право художника — и если считается, что по окончании поэмы Китс остался ею недоволен, то прежде всего он, по-видимому, постеснялся того, в чем и был обвинен: в вольном обращении с материалом.
Пересказать поэму невозможно, да и нет нужды, раз уж есть ее русский перевод. Анализировать с позиций читателя XXI века — едва ли не грех, хотя образ Эндимиона идеально отвечает теории бессознательного, пусть не коллективного (по Юнгу), но индивидуального. Можно лишь любоваться отдельными сценами поэмы например, знаменитой сценой, где Эндимион расколдовывает морское божество, Главка, и старик превращается в юношу, а тот в свою очередь расколдовывает спящих возлюбленных, расколдовывает саму Любовь. Не столь уж важно, что сюжет этот взят из "Метаморфоз" Овидия, сюжет о любви Главка к Скилле и о том, как Кирка (Цирцея) превратила его в чудовище (по Китсу — в глубокого старика). Интуитивный синтез мифологий дорог сердцу Китса, близок его поэтическому дару; едва ли автор изменил бы себе здесь, знай он о том, что именно за это на два столетия, до самых наших дней, поэма будет обвинена в запутанности и аморфности.
Поэма Китса намного сложнее, чем дозволяли каноны романтизма. Читатели отомстили обычным способом: не дочитав до середины, закрыли книгу и охаяли ее. Китс, подняв голову от книги, не мог остаться к этому равнодушным, он взялся за новую поэму, уже всецело выдержанную
Даже и в Вавилонской библиотеке при наличии бесконечного терпения книги рано или поздно разыскиваются.
И "Эндимиона" отнюдь не вновь читают, с ним этого прежде не бывало: его наконец-то читают. А то, что русский читатель часто оказывается отзывчивей и благодарней своего, английского или любого иного — для нас почти привычно, и отнюдь не стремится Россия воскресить иноязычных поэтов. Ибо воскресает лишь тот, кто жил. Тот, кто провел столетия в сумраке первичных вод — тот рождается.
Надо заметить, что имя "Эндимион" каким-то образом стало в английской литературе чем-то вроде прозвища самого Китса. Оскар Уайльд, боготворивший Китса, написал о нем несколько стихотворений, а сонет, написанный по поводу продажи с аукциона писем Китса к Фанни Брон, главной его любви, стал хрестоматийным:
Вот письма, что писал Эндимион, -Слова любви и нежные упреки,Взволнованные, выцветшие строки,Глумясь, распродает аукцион.Кристалл живого сердца раздробленДля торга без малейшей подоплеки.Стук молотка, холодный и жестокий,Звучит над ним как погребальный звон.Увы! Не так ли было и вначале:Придя средь ночи в фарисейский град,Хитон делили несколько солдат,Дрались и жребий яростно метали,Не зная ни Того, Кто был распят,Ни чуда Божья, ни Его печали.(Оригинал сонета Уайльда впервые был опубликован в 1886 году, перевод, процитированный выше, и принадлежащий автору этого предисловия, — в 1976 году.)
Итак, все-таки "Эндимион" — пусть не высшее достижение Китса в поэзии, но его собственное, оставленное векам поэтическое имя. Юпитер даровал мифологическому Эндимиону вечную юность. Джон Ките обрел ее сам по себе -стихами и жизнью. Весной 1818 года на небосклон европейского романтизма взошла новая планета — Эндимион. Современники, впрочем, полагали, что у планеты есть имя и фамилия — Джон Китс. Кому как нравится, верно и то и другое.
Не планета скорей, конечно, а звезда, и звезда эта все-таки вписалась в великое созвездие европейского романтизма. Современный исследователь истоков "новой эры" Кристофер Бэмфорд пишет: "Казалось, романтизм возвестил наступление новой эпохи (...) Это время впору было назвать новым Ренессансом, и в каком-то смысле романтизм таковым и являлся, только на ином уровне, одновременно приближенный и к человеческому, и к небесному, в равной мере исполненный идеализма и реализма, не столь абстрактный, но более определенный. (...) Необходимо осознать, что имена, составляющие это блистательное созвездие, называемое романтизмом, — от Гердера, Лессинга, ГЕте, Шиллера, Новалиса, Гельдерлина, Фихте, братьев Шлегелей, Гегеля, Шеллинга — до Блейка, Кольриджа, Вордсворта, Шелли и Китса, от Эмерсона, Торо, Олькотта, Шатобриана, Гюго — до Пушкина и Мицкевича, — связаны между собою священным языком истинного "я". (...) Хотя романтизм традиционно определяется как течение, состоящее из горстки бесплотных мечтателей, -романтики, безусловно, были более чем подлинными провидцами".