Против лирики
Шрифт:
Почтальон уносит переписку.
Я и я как две американки
За туземцами следим.
Белы день и простокваша в банке.
Ложка медлит посреди.
Дивана – смирной, бурыя скотины,
Я к боку льну, переживая тем,
Что вот уже и слезы некатимы
И – изживотный голос нем.
Садится солнце. Седина столицы,
Мороз ея, и ал подъемный кран.
В глубоком теле – как
Переварятся подставные лица.
Как ясно. Зарастая, что в ушах
Назначенные дырки для сережек,
Все ниже, ниже памяти порожек,
Чтоб без усилия давался шаг.
Как беженка откуда молодая
Горячей ванной тешится в ночи,
А я ее сквозь стены угадаю.
Сиренью обьедаюсь на рассвете.
По лепестку сначала, по соцветью.
Потом горстями, через не могу.
И отвалюсь. И глазом не моргну.
Сей весь букет пожру, и куст с корнями,
И сад с заборами, когда бы под рукой,
Сарай на скате, косогор с конями, —
На щастие, в желудок, на покой.
Чем голову в такое окунати,
Как бы канатоходец на канате,
Сама обрушу этот колизей
Со гладиатором – во львиный зев.
Беженкой молодою
Тешусь проточной водою,
Пеной обшарпанных ванн,
Сладостно подвывая,
Сквозняку выдавая
Локтей и колен острова.
И десять – на кафеле – синих, как пламень —
Блестящих ногтей ноговых!
Солнце клонится низко
Под красную занавеску.
Светом запятнаны щеки,
Вареньем испачкан рот.
Белые, мелкие зубы щуки.
И тела подледный рост.
Во бумазейном халате
В бедном конверте кровати
Буду я, буду тебя вспоминати.
Каждым большим полотенцем.
Каждым цветным ноготком.
Уж и не знаю, что поделать,
Дабы возник на этой кухне.
Реку ль разборчивою девой:
Аминь, рассыпься и порухни?
Уж так-то мы с тобой похожи,
Что сходство кажется позорным,
Как то, что черепа – под кожей
И что – под стриженым газоном.
Мерцают горлышки бутылок.
Лежу, белея одиноко,
Как будто я тебя обмылок,
Сиамского лишенный бока,
Во тьме ночной, как Ли Цин Чжао
В ночи китайскоей лежала.
Шерстью с овцы в ноги валится волос.
Ножницы – щелк; запах воды и
Вот голова гола и бедна как волость,
И полотенце над нею как плащ-палатка.
В каждый бы зуб вживить бриллиант алмазный,
Чтобы по миру ходить как больной заразный:
Выйти из парикмахерской майским полднем
Платиновой блондинкой в одном исподнем.
Последня козырная карта —
Кариатида в центре марта
Еще как римлянка-волчица
Сосцами серыми кичится.
Жива от пояса и выше,
Как череда музейных кресл:
Горящи окна в месте чресл
И дыбом волосы до крыши.
Ложусь как профиль на медаль
На все прилавки магазина.
Так протяженная педаль
Нутро изводит пианинно.
Я буду к ней ходить с букетом.
Я буду с нею спать валетом,
Одушевя ее лубок
Как полубогий голубок.
Перецветаю в негатив,
Природе глупой угодив.
Темнею кожею от нег,
И лик недавний желтопег,
И пробегающий румянец
Зеркален как сапог и глянец.
Но место, где тебя поставлю,
В глазу закроется как ставни,
Отсохнет за вечер рукой
И переубежит к другой.
Вотще себя я понукаю.
Вотще мигаю и лукавлю.
И каждое мое угу
К тебе клонимо челобитной
Как бы пастушка на лугу
Перед коровой чернобелой.
Чтоб, неразумное, не голосило,
Телу пальто покупается в талью.
Я под сорочкой зияю, как сито,
Перед горящей ночами плитою.
Ребра навыкате, скулы наружу,
Сложены губы, кругляся на «ю».
С места не встану! Боюся: нарушу
Шаткую архитектуру свою.
Все нелюбимо съеживается.
Что выбрано – на раз большает.
Был шерсти клок – ан с лапами лиса
И сладко чешут за ушами.
Когда глаза имела голубы,
Лица фарфор и плечи-плахи,
Иль не ходила в милые дубы
Как в обмороке я в уплаке?
В бумажной и оберточной коре,
В посмертной темноте теряя разум,
Точит слезу селедка в серебре
И я запятнана любовным глазом.
То прозрачный ноготь сгрызен в корень,
То проснутся волоса седыми,
То громоздкий шелк, вчера покорен,
Искажается в огне и дыме.
В запустеньи, как изба-читальня,
Украшая сумрачные бревна,
Как весна меняю очертанья
И себе заглядываю в брови
И гуляю в собственном ущербе