Против ветра! Андреевские флаги над Америкой. Русские против янки
Шрифт:
Николай кивает. Он не был в бою за остров Морриса, и это не в его глазах навек отпечатался профиль чужого броненосца, еще не ушедшего в воду, но разбитого на половины, когда снизу ударил кулак большой мины. Зато помнит, что гораздо меньшие бомбы сделали с «Невским», – видел. А фрегат – большой. Большое же корыто, известно, долго тонет. Что ж, хватит. Похоже, нервы у товарища крепкие. Покрепче ваших, мистер Алексеев. Пора переходить от горьких закусок к десерту…
– Представил? Ну вот, а за соседним столиком – капитан похожей скорлупки. Посмотри, как струхнул. Еще бы, он и капитан, и судовладелец. Что потопление, что плен – убыток, разорение. Как раз перед твоим приходом
– При каком ветре?
Сразу видно – служил на клиперах.
– Под парами. Парусов нет вообще, но это – не суть. Как ты относишься к тому, чтобы снова выйти в море?
– Но ты говорил…
– Так я ж не собачью вахту на «Невском» предлагаю. Хочешь собственный корабль? Так вот: если ты сейчас сунешь капитану свою долю призовых, вряд ли он устоит. Пушки союзники передадут в долг, с уведомлением посланника. Ну… решайся!
Тогда Николай Андреевич – решился. Теперь вот сидит, перышком бумагу пачкает: когда письмо доберется до России – бог весть.
«К музыке я сделался равнодушен… Брат Воин, ты оказался прав: отстав от «ворон»-музыкантов, я вдруг увидел, что морское дело мне по душе. Именно новое, паровое! Прежде, на клипере, я был настроен служить честно – но, по правде, лишь тянул лямку. Что такое клипер для гардемарина? Тоска! Если прикажут спустить ялик, передать пакет на фрегат адмирала, радуешься! Остальное время скучаешь. Спасался тем, что перечитал всю библиотеку, а на вахтах, когда ветер ровный и с парусами работы нет, любовался морем. Особенно хорош океан ночью – ныряющая среди кучевых облаков луна, ровный ветер пошевеливает волну, а вода светится, что кошачьи глаза…
Теперь, напротив, занят так, что, не поверишь, дышать забываю. Скоро поход – пока письмо до тебя доберется, я, верно, уж и вернусь в Чарлстон, – а потому приходится переделать множество дел, о которых я и на шканцах приза никакого понятия не имел, да вот пришлось убедиться, что главная работа командира – на берегу.
Что мне пытались подсунуть в качестве бронебойных! Нечто чугунное, ни поясков, ни поддона, ни острия. Летит – вертится, как городошная бита! От такого снаряда не то что одиннадцатью дюймами катаного железа – зонтиком можно закрыться. И это на нашего интенданта можно жаловаться, а тут даже не то что союзники – частные поставщики. Не брать? Иного не предлагают… Тут появляется «коммандер Алексеев» и с нарочитой ленцой в голосе, это он каролинский акцент усвоил, южанам приятно, затруднение устраняет. Потом еще мне разъясняет: мол, снаряд плохой, но цели бывают разные, а дать только лучшее Юг не может… Нету…
Почему Евгений Иванович «коммандер», если мичман по-английски «энсин»? А у русских мичманов по две звездочки на погонах, у конфедеративных коммандеров – по две на вороте. Не всегда удобно объяснять различие. И не всегда выгодно…
Так вот, о походе: мы выходим завтра, одновременно по разным рукавам фарватера. Даже если письмо шпионы прочитают, все уже совершится, потому, описывая очередную алексеевскую штуку, я ничем не рискую. Итак, завтра, перед самым рассветом…»
Римский-Корсаков отложил перо. Вздохнул и поднес письмо к свече. Задумчиво любовался, как огонь подбирается к пальцам… Потом торопливо прихлопнул яркое, но неблагодарно цапнувшее
Артур-Станислав-Август Вилькатовски – именно так, без опостылевшего «ий» на конце шляхетной фамилии и отчества, зато со всеми данными при крещении именами – протер глаза. Есть там что, в тумане, или нет? Может, дозорные спят? Кричать не хочется. Этой ночью будет жирная дичь, не спугнуть бы. Но просмотреть, упустить – еще большая досада. Схваченный прорыватель блокады – это деньги. Большие деньги! Хлопок на Севере дорог и с каждым днем все дороже. Белое золото, так легко превращающееся в алую кровь. А он, Артур, жаждет и золота, и крови!
Русской крови. Царские сатрапы в очередной раз – пятый, шестой? – делят исстрадавшуюся Речь Посполиту. Никак не могут понять, что место им – на востоке, за Киевом и Смоленском, а лучше – за Уралом. Жаль, русских поблизости нет: пять кораблей ушли в океанские просторы охотиться на английских купцов. Смириться с этим позволяет лишь то, что после их художеств хлопок поднялся на нью-йоркской и лондонской биржах до небес.
Англичан Вилькатовски не жалко. Тоже тираны, тоже сатрапы… не лучше русских. Вот американцы-северяне хорошие люди. Выловили, обогрели, на доходное место назначили! Воевать разом за Родину и за полный кошелек весело. Эх, если б еще в родной Жемайтии, где хуторянки сговорчивы, а их мужья либо слишком тупы, либо слишком жадны, чтобы поймать удалого молодца, что приходит не с пустыми руками… Но и в Штатах можно неплохо гульнуть, если есть доллары.
Один раз он успел побывать почти богачом! В такую же туманную ночь завелись веселые доллары. Тогда им удалось захватить шхуну с хлопком… Капитан наплевал на негласный приказ адмирала Далгрена – захватывать по возможности суда, идущие в порт, а не из порта. Корсеты, духи, хлороформ, шампанское, винтовки – все хорошо, но хлопок дороже! По наружным ценам. Если бы приз можно было продать в Чарлстон – другое дело, там все наоборот.
К мятежникам-конфедератам Вилькатовски особой вражды не испытывал. Ну, хотят люди сохранить чернокожих у себя в холопах… их дело! Но раз воюют на стороне русских – на дно их. А лучше – в ближайший порт, на призовой аукцион.
Ненависть к русским – другое дело, жжет сердце, как горчица в носках – пятки. Тем горячей, что к ней примешивается неосознанная обида на отца, который все решил за сына… Он-то в горячие дни тридцатых годов сидел мышью, скреб перышком в русском посольстве в Англии. Там и имя сыну подыскал, там и решил во что бы то ни стало сделать из отпрыска морского офицера. Когда Артуру сравнялось двенадцать, отец дослужился до статского советника, дворянские грамоты были в порядке – и Морской корпус получил нового кадета.
Прощаясь – Артур думал, до каникул – велел служить честно.
– Те, кто умер за царя, в Варшаве на площади стоят, – заметил, – а те, кто бунтовал, хоть и живы многие, но лягут в чужую землю. Помни!
Уже тогда покашливал. Туберкулез, оба легких… Сыну не сказал, не хотел тревожить. Может, и зря – у того из-за переживаний не было бы времени на чтение «Колокола», тайно кочующего по кадетской казарме. Не было бы полудетских клятв: «Не порознь, вместе!» Русские однокашники, казалось, тоже ненавидят деспотию, и он среди них был – свой. Вместе мечтали о реформах, о конституции… Потом – гардемаринские погоны, балтийский сырой ветер в лицо. Тяжелый голос капитана: