Против ветра
Шрифт:
Обернувшись к Моузби, он предупреждает его:
— Если окажется, что все это к делу не относится, то, возможно, мне придется смириться с тем, что присяжные разойдутся во мнениях, а я самым решительным образом подчеркиваю, что не хочу, чтобы такое разномыслие имело место в стенах этого зала.
Расстроенный Пол садится. Мы все расстроены. Мало убийства, что само по себе хуже некуда, теперь еще и групповое изнасилование, так сказать, холодная закуска перед основным блюдом. Впрочем, я не уверен, что в отдаленной перспективе это причинит нам больше неприятностей, чем до сих пор.
Я знаком подзываю к себе Эллен, которая помогает нам в расследовании дела. Несмотря на молодость, в способностях ей не откажешь, я непременно замолвлю за нее словечко, когда она будет поступать на юридический факультет. Понизив голос так, чтобы никто не слышал, я коротко инструктирую Эллен. Она делает пометки в блокноте, пока я говорю, и быстро выходит из зала.
Рита продолжает рассказывать. Когда она доходит до описания убийства, голос ее, и без того тихий и неуверенный, становится еще тише, переходя чуть ли не в шепот. Мартинес просит говорить громче. Она повинуется, но тут же снова понижает голос. Теперь Мэри-Лу просит ее говорить громче, потом — Томми.
Присяжные наклоняются вперед, чтобы расслышать, что она говорит. Я отношусь к этому спокойно, это только и значит, что все свое внимание они переключают на нее; я, к слову, тоже заявляю протест. Мартинес настойчивее прежнего просит свидетельницу говорить погромче, но он защищает ее, ведь это до смерти перепуганная крошка, которая, по ее словам, испытала жесточайшее душевное потрясение. Даже если то, что она говорит, лишь наполовину соответствует действительности, случившееся с ней мерзко и ужасно.
Моузби знает, что судья сочувствует его подопечной, как это обычно и бывает со свидетелями по линии обвинения, к тому же она испаноязычного происхождения, как и сам Мартинес, и подсознательно он защищает ее со всем рвением, на которое способен, понимая, что на ее стороне самый главный козырь: она перепугана до смерти, они угрожали убить ее, ведь судят-то не ее, а их.
А вот я считаю, что судить нужно и ее тоже! Да и вообще всех свидетелей по линии обвинения. Их дело — доказательства, свидетели с их стороны должны говорить правду по той простой причине, что их вызвали в суд. Но как часто они лгут. Причин тут великое множество. Иной раз они даже не знают, что лгут. У них есть идефикс, которая въедается в плоть и кровь и заменяет собой истину в последней инстанции.
Я занят своими мыслями — перед моим внутренним взором сейчас судят Риту Гомес, и я прикидываю, как заставить ее признаться, сказать правду. Ведь то, что она сейчас говорит, — чушь собачья, и, даже если большая часть сказанного — правда, эта чушь сводит все на нет! Если яблоко начинает гнить, то это все, пиши пропало! Хорошее сравнение, оно частенько находит подтверждение в жизни.
Теперь ее повествование переносит нас в горы, куда вместе с убитым
Присяжные съеживаются от страха. Некоторые переводят взгляд туда, где сидят адвокаты. Это трудные минуты, нелегко вести себя как ни в чем не бывало. Да, безусловно, рокеры — страшные типы, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь из них женился на моей дочери, и их загодя признают виновными, исходя из прошлых представлений. Теперь эта мысль уже засела в сознании всех до единого: судьи, присяжных, подсудимых, всех, кто сюда пришел. Она липнет к нам, словно холодный пот, которым обливаешься со страху, ее запах и то чувствуется.
— Здесь изображен убитый, Ричард Бартлесс? — спрашивает у нее Моузби, поднимая руку с увеличенным снимком размером два на три фута.
Потемневшая от времени фотография, сделанная по случаю окончания средней школы, запечатлела симпатичного юношу. Моузби поворачивает фотографию так, чтобы ее отчетливо могли видеть присяжные.
— Да, сэр. Это Ричард.
Зал приглушенно гудит. Это тот самый случай, когда одна фотография стоит тысячи, десятка тысяч слов, сейчас одно из тех мгновений, когда хочется накрыть голову воображаемой подушкой и уповать на то, чтобы все скорее прошло, вместе с тем сознавая, что может и не пройти.
Я бросаю взгляд на коллег. Настроение у всех одно и то же — поганое.
Теперь уже ничто не мешает свидетельнице заканчивать рассказ. Рокеры подбросили ее обратно до мотеля, трахнули еще разок («Хоть в этом не соврала, — доверительно шепчет мне Одинокий Волк, — причем, обрати внимание, она не сказала „изнасиловали“!»), заставили поклясться, что она будет держать язык за зубами, не то пожалеет, что осталась жива, и укатили. И с того самого дня она их больше не видела. До сегодняшнего дня.
— И эти люди, — подводит итог рассказу Моузби, — эти люди находятся сейчас в зале суда?
— Да.
— Не могли бы вы показать их господам присяжным?
Она выпрямляется, балансируя на шпильках. Впервые с момента, когда она переступила порог судебного зала, она смотрит прямо на них. Дрожа, вытягивает вперед правую руку и с видом обличительницы указывает на них пальцем. Знаменитым указательным пальцем, он у нее с обкусанными костяшками, с искусственным, целый дюйм в длину ногтем, выкрашенным ярко-красным лаком, отчего палец кажется алым.
— Вот они.
10
Половина двенадцатого вечера. Завтра мы устраиваем перекрестный допрос Рите Гомес. Ну мы ей покажем, где раки зимуют, постараемся сделать так, чтобы ей вообще не было веры, сотрем в порошок, если придется! Мысль, что эта шлюшка, эта проститутка, пустышка, у которой решето вместо головы, может внушить присяжным доверие к себе настолько, чтобы те вынесли смертный приговор четверым мужикам, возмущает меня до глубины души, приводит в ярость куда большую, чем то праведное негодование, которое обычно переполняет такого, как я, адвоката-неудачника.