Противостояние. Том I
Шрифт:
– Гарольд! Нет! Ты не можешь!
Не могу? Это такой пустяк – нажать на спусковой крючок. Конечно же, могу!
Он шока Надин, похоже, потеряла способность двигаться, и когда прицел замер на впадине между ее грудей, Гарольд почувствовал абсолютную уверенность, что так это и должно закончиться, в коротком и бессмысленном взрыве насилия.
Он держал ее на прицеле и промахнуться не мог.
Но когда стал нажимать на спусковой крючок, случилось невероятное. Пот полился в глаза, отчего все начало двоиться. А сам Гарольд начал соскальзывать вниз. Потом он говорил себе, что камешки на склоне не удержали его веса, или подвела изломанная нога, или произошло
Вновь врезавшись в засохшее дерево, он потерял сознание. Пришел в себя уже ночью, когда луна, на три четверти полная, торжественно плыла над ущельем. Надин уехала.
Он провел ночь в тисках ужаса, уверенный, что не сможет выбраться на дорогу, уверенный, что ему придется умереть в ущелье. Но с наступлением утра начал тем не менее карабкаться вверх, потея и крича от боли.
Он сделал первое движение около семи, примерно в то время, когда большие оранжевые самосвалы похоронной команды покидали территорию автовокзала в Боулдере. А в пять вечера схватился ободранной, покрытой волдырями рукой за рельс ограждения. Его мотоцикл стоял, уткнувшись в рельс, и Гарольд чуть не заплакал от облегчения. Он торопливо вытащил из седельной сумки консервные банки, вскрыл одну. Принялся огромными кусками запихивать в рот тушенку. Но та оказалась столь отвратительной на вкус, что после долгой борьбы его вырвало.
Тут он начал осознавать неизбежность грядущей смерти, лег рядом с «триумфом» и заплакал. Через какое-то время смог заснуть.
На следующий день на него обрушился ливень, и Гарольд промок до ниточки. От ноги пошел запах гангрены, а «кольт-вудсмен» он прикрывал от дождя телом. Тем же вечером он сделал первую запись в блокноте «Пермакавер» и обнаружил, что почерк его ухудшился. Ему вспомнился рассказ Дэниела Киза «Цветы для Элджернона». Про группу ученых, превративших психически неполноценного уборщика в гения… на какое-то время. А потом бедняга вновь начал терять разум. Как звали того парня? Какой-то там Чарли? Конечно, потому что фильм по рассказу так и назывался – «Чарли». Хороший фильм. Не такой хороший, как рассказ, наполненный, если ему не изменяет память, психоделическим дерьмом шестидесятых, но все равно хороший. В прежние времена Гарольд часто ходил в кино, а еще больше фильмов пересмотрел на семейном видеомагнитофоне. В прежние времена, которые Пентагон мог бы назвать, цитата, «жизнеспособной альтернативой», конец цитаты.
Он записал это в блокнот, слова медленно складывались из корявых букв:
Интересно, они все мертвы? Комитет? Если так, я сожалею. Меня одурачили. Жалкое оправдание за содеянное, но, клянусь, единственное, которое имеет значение. Темный человек так же реален, как «супергрипп», так же реален, как атомные бомбы, которые по-прежнему ждут где-то в хранилищах со свинцовыми стенами. И когда наступит конец, и когда он будет таким же ужасным, каким его представляли себе все хорошие люди, я смогу сказать только одно, как и все хорошие люди, приближающиеся к Судному трону: «Меня одурачили».
Гарольд прочитал написанное и провел исхудалой, трясущейся рукой по лбу. Нет, это было плохое оправдание. И как бы он за него ни прятался, оно дурно пахло. Человек, прочитавший сначала его дневник, а потом этот абзац, понял бы, что имеет дело с законченным лицемером. Он видел себя
Умирая, он чувствовал, что приобрел чуточку здравомыслия и, возможно, даже чуточку собственного достоинства. Он не хотел укрываться за жалкими оправданиями, которые сходили со страницы хромыми, на костылях.
– Я мог бы стать кем-то в Боулдере, – тихо произнес он, и эта простая, ужасная правда могла бы выбить из него слезу, не будь он таким усталым и обезвоженным. Он посмотрел на корявые буквы на странице блокнота, на «кольт». Внезапно ему захотелось все закончить, и он попытался придумать завершение своей жизни, наиболее правдивое и простое. Возникла насущная необходимость записать это и оставить здесь для того, кто его найдет, через год или десять лет.
Он сжал ручку. Задумался. Написал:
Я приношу извинения за разрушения и смерть, которые я принес, но не отрицаю, что сделал это по своей свободной воле. Я всегда подписывал свои школьные работы как Гарольд Эмери Лаудер. Я подписывал свои произведения – пусть и слабенькие – точно так же. Да поможет мне Бог, однажды я написал это на крыше амбара трехфутовыми буквами. А здесь я хочу подписаться прозвищем, которое мне дали в Боулдере. Тогда я не смог его принять, но теперь принимаю всей душой. Я собираюсь умереть в здравом уме.
Внизу, аккуратно, он поставил свою подпись: Ястреб.
Положил «Пермакавер» в седельную сумку «триумфа». Надел на ручку колпачок и убрал ее в карман. Сунул в рот дуло «кольта» и посмотрел на синее небо. Подумал об игре, в которую они играли детьми, а другие участники подшучивали над ним, потому что он не решался участвовать в ней. Одна из проселочных дорог возле Оганквита вела к карьеру, и игра состояла в том, чтобы прыгнуть вниз и с замиранием сердца пролететь немалое расстояние, прежде чем упасть на песок и скатиться по нему, после чего забраться наверх и все повторить.
В игре участвовали все, кроме Гарольда. Гарольд мог встать на краю и сосчитать: «Один… Два… Три!» – как и остальные, но магическая считалка для него никогда не срабатывала. Ноги не желали сдвинуться с места. Он не мог заставить себя прыгнуть. И другие иногда прогоняли его, кричали на него, называли Гарольдом-слабаком.
Он подумал: Если бы я смог заставить себя прыгнуть один раз… только один… я, возможно, и не лежал бы здесь. Что ж, в конце концов за все приходится платить.
Подумал: «Один… два… ТРИ!»
Нажал на спусковой крючок.
Прогремел выстрел.
Гарольд прыгнул.
Глава 65
Эмигрантская долина находится к северу от Лас-Вегаса, и в ту ночь маленький костер горел посреди заросшей кустами пустоши. Рэндалл Флэгг сидел у костра и угрюмо жарил освежеванного кролика. Поворачивал тушку на неком подобии вертела, который сам и сделал, наблюдал, как жир шипит и падает в огонь. Дул легкий ветерок, разнося по пустыне дразнящий запах, и пришли волки. Они сидели выше по склону и выли на практически полную луну и аромат жарящегося мяса. Время от времени он поглядывал на них, и два или три тут же начинали драться, кусаясь, рыча, ударяя сильными задними лапами, пока слабейший не убегал. Тогда другие вновь принимались выть, вскинув морды к раздувшейся красноватой луне.