Противостояние
Шрифт:
— Коля…
— Извини, — а говорить не может — хрипит от желания.
Как он жил?
А случиться что с ней? Нееет! Даже думать тошно.
Ладошку нежно поцеловал:
— Леночка… Я женой тебя назвал, — в глаза ей посмотрел: не ругай, люба ты мне сильно.
Девушка растерялась:
— Каким образом?
— Обычным. Ты и в графу вписана, как жена.
И вроде виниться, а вроде что-то еще за словами, взглядом прячет.
— Странно так, — улыбнулась робко.
— Что же странного, Леночка? — ладонь ее целовал, дурея от счастья. — Дурак был. Тогда надо было все, тогда… Простить себе не могу.
— Ни в чем ты не виноват. Если виниться то и мне, — несмело волосы его взъерошила и хорошо так, что слов нет. — Я… ты не сердись…
Николай взгляд вскинул: да что ты, родная? Как я на тебя сердиться могу? Ни за что, чтобы не натворила. Только живи, Леночка, живи! Со мной побудь хоть миг — о большем не прошу. Погонишь — уйду — только живи, только б знать что есть ты…
— Леночка, — к себе прижал, нежно щек и глаз губами касаясь.
— Я ведь тоже Санина, — отодвинулась.
— Санина, ну и что? — он не понимал — он ее видел, под руками тело ее ощущал.
— Я сознательно твою фамилию взяла, специально.
Она виниться?
— Подожди: и что?
— Ты не сердишься?
— За что? Леночка, я не понимаю.
Она плечами пожала, отворачиваясь и, вдруг рассмеялась, головой покачав.
— Ты что, Леночка? — опять к себе прижал. Она за шею его обвила. Щекой к щеке прижалась:
— Странно так все, Коля. Понимаешь, когда ты погиб… Это было очень больно, Коля, настолько, что я не представляла, что такое бывает. Я не верила, не хотела верить. Ты стал для меня эталоном самых лучших качеств, эталоном офицера и… человека…
Мужчина чувствовал себя пацаном, получившим самый огромный приз в мире — он понял, что Лена к нему не равнодушна — это был предел его мечтаний, не считая мечту об окончании войны. И он задохнулся от счастья, зажмурился, вдыхая аромат ее волос, чувствуя тепло и близость ее.
— В общем… — помолчала и решилась. — Я люблю тебя, — прошептала.
— Леночка…
Он совсем голос потерял.
Счастье ума лишило. В губы девушке впился, жарко, нежно и страстно. Не целовал — в любви признавался. У Лены даже дух захватило, поплыла, а как отпустил, лбом ему в плечо уткнулась, рдея от счастья.
Первые в ее жизни поцелуи, потрясли ее. Она вдруг вспомнила, как в камере думала, что умрет не целованной, и стало так смешно, что она не сдержалась. Конечно, рядом с Колей, живым, прошлое превращалось в мираж, далекий, больной, серый. Он был, но сегодня, сейчас не бередил так сердце и душу, и в этом тоже было счастье.
Она тихо смеялась, а Николай подумал, что насмешил ее поцелуем и чувствовал себя идиотом. Девушка посмотрела и заметила его растерянный взгляд, погладила мужчину по щеке:
— Я не над тобой. Вспомнилось просто, как я думала, что умру, а мы с тобой так и не поцеловались. И как-то до жути было обидно умереть нецелованной. Сейчас вспомнила, смешно стало — о чем думала?
А Николаю смешно не было — сердце сжало до боли от страха, от мысли, что смерть к Леночке слишком близко подходила, а его рядом не было и не мог помочь, не мог предотвратить.
Кого теперь благодарить, что жива?
— Прости, — прошептал с болью.
— За что? — улыбнулась светло, ладошками своими его щеки накрыв и робко губ его коснулась. Приятные они у него, такие славные, прохладные, нежные и горячие одновременно.
Так и сидели до темноты целовались, обнимались. Потихоньку Лена сдавалась и уже не противилась его ладони на своей ноге. Но все больше отдавалась странному дурману, в котором слишком хорошо, в котором ничего кроме нее и Николая. Впрочем, и от нее в нем только он. И стыдно того и сладко. И хоть разорвись. Руки у Николая горячие, сильные и ласковые, гладил ее так, что она задыхалась. И вроде уйди, что творишь? А не его, мысль свою отгоняешь.
Только поцелуи все горячее, руки все настойчивее и глубже под юбку лезут, обостряя и стыд, и волнение. Отпрянула себя испугавшись:
— Не надо.
А голос хрипит, дыхание рвется и тесно в груди.
Николай затылок огладил, за папиросы, как за спасательный круг схватился, отодвинувшись. Понял — немного и натворил бы. И так понесло, напугал вон девочку.
— Извини, — занервничал, фитиль запалил, мрак светом неярким разбавляя.
Лена смущенно гимнастерку поправляла, удивляясь, как она расстегнутой оказалась: И темно — ночь наверное. И этого не заметила.
— Пора мне.
— Здесь останься.
— Нет, Коля, неудобно. День прошел — а я и не видела. Ребята там одни. И так бесятся, что женщину командиром назначили, а тут еще и нет никакого командира получается. Не наладить мне потом с ними отношений, если так все пойдет. А потом в бою, как смогу от них чего-то требовать? Да и сейчас. Если сама дисциплину нарушаю, как с них за нарушения спрашивать?
— Ты о них, как о детях. Они солдаты, Леночка, они все видели, их не удивить, не испугать. Пуганные, стрелянные.
— Я о дисциплине.
— А я о нас. Останься.
— Ну, не могу я!
— Можешь. Что плохого, если поспишь в тепле и уюте? — затушил папироску, к девушке подсел, ладони опять в свои руки взял. И жарко от них до крика, и дыханье, и сердце не унять.
— Не надо, — убрала ладони.
Николай понял, чего боится:
— Не трону, не бойся. Сама не захочешь… даже не думай, — по волосам провел рукой, в глаза ей заглядывая. — Не смогу я заснуть, если ты далеко. Приду ведь и буду сидеть всю ночь у блиндажа. Хочешь, чтобы у бойцов повод посмеяться над командиром был? — прибег к хитрости.
— Нет.
— Тогда останься. Останься, Леночка, — пальчики начал целовать, голова к ее груди прижалась и Лена тяжело вздохнула, чувствуя, как дрожит все внутри.
— Что они подумают? — прибегла к последнему аргументу.
— Какая разница? Ты жена мне, и ты меня мужем признала. Любим друг друга — мало? Война, Леночка, сколько нам тогда отмерила? Ничего, все забрала, а сейчас подарила, но сколько? Ты знаешь? И я нет. Не дети, не в поезде, ясно все меж нами — к чему бегать?
— Не могу я вот так, понимаешь?