Противостояние
Шрифт:
— Воюет, значит? — спросил, желая, как можно больше не только о друге выведать, но и о его с Леной отношениях.
— Да. Лейтенант. Сейчас, наверное, капитан уже, если выбрались. А выбрались, иначе быть не может. Нам ведь тоже звания присваивали. Я рядовой начинала, потом сержантом стала, теперь лейтенант. Но командовать мне не нравится, не годна я для этого.
— Согласен, Леночка, — закивал. — Парни у нас хорошие, но каждый со своим характером. А ты добрая, мягкая…
Лена рассмеялась, с насмешкой глянув на него:
— Знал бы ты, какая я мягкая. Им бы сказал, они бы удивились.
Теперь Николай заулыбался — невозможно было на ее звонкий смех не улыбнуться, на задор и свет в глазах, что сердце до донышка от хмари потерь и грязи войны очищали.
— Как пришла, загавкала на них, самой неуютно было.
— Ты?
— Да. Построила, прибраться заставила.
— Жаль, не видел. Мне вообще жаль, что не знал, что ты в батальоне.
— Ранили? — посерьезнела. Но зачем ей тревожится попусту? Хватит ей уже печалей и забот.
— Нет, простуда. Подцепилась некстати. Прошло, говорить не о чем.
Солдаты ели прямо у кухни на полянке, кто-то своим набирал, относил, а Васнецов в сторонке сидел, курил — за майором и лейтенантом наблюдал. Видно их, с занятой им позиции, было как на ладони, и то, что он видел, ему сильно не нравилось. Черно на душе становилось, особенно глядя на то, что они при всех за руку идут и словно так и надо. И от смеха ее мурашки по коже и злость — чего смеется дура?
Выходило, прав Хворостин.
Света к Осиповой в комнату влетела, глаза круглые:
— Мила, что твориться! Твой-то и новенькая во всю крутят!
У девушки книжка из рук выпала.
— Серьезно! Вот мужики, а?! Только в себя пришел и в кавалеры записался! И к кому? К этой! Нет, я их никогда не понимала и не пойму!
— Кого? — просипела лейтенант.
— Да мужиков! Ну, ты чего раскисла?! Наводи марафет и вперед! Не сдадимся без боя!
Мила совсем сникла. Душа за майором бежала, а разум подсказывал — все едино не добежит, потому что он добежал. Но не до нее.
— Ты чего? Сдашься? Без боя отдашь?
— Не был он моим, — легла, ноги подогнула, подушку обняла.
— Нуу, подруга, — не поняла ее Мятникова, но осудила. — Я бы не сдалась.
— На этой войне победитель будет проигравшим, Света. Мне очень, очень больно, поэтому не трави душу.
— Буду! Больно, но лежим, это как?
— Так, Света. Помнишь, как эта Елена появилась?
— Ну?
— Я тогда еще поняла — конец. Потом на вечеринке все на нее смотрела… Она это, роковая женщина майора. Я могу биться, могу на рельсы ложиться, меня все равно не заметят.
— Ничего не поняла, — осела на постель Светлана.
— Жена она его! — выдохнула Осипова и зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. — Жива!
У Мятниковой лицо вытянулась: ничего себе!
— Так она же погибла?
— Жива! Он фото ее мне показывал, а потом она явилась! Живая она! Чтоб ей сдохнуть!!
Санин у блиндажа стоял и руку Лене грел, поглядывал на девушку так, что у той волнительно на душе было. А потом решился, губами пальчиков ее слегка коснулся, она дрогнула, но не отошла, не вырвала руку. Николай осмелел, каждый пальчик поцеловал, млея от блаженства: ее ладошка, ее пальчики, теплые, живые, тонкие.
У него даже мысли не мелькало — видит кто их с Леной или нет, что скажут, что подумают — ее только видел, ее слышал, о ней думал. И казалось только сегодня, когда не то что живой увидел — живой в объятьях своих почувствовал — только жить снова и начал. Смысл появился. Мало солдату смысла тупо врага гнать, на ненависти. Звереешь от этого, себя теряешь. А война рано или поздно заканчивается — кто же придет с нее и в чем победа, если что земля, что душа выжжены?
Дома новые построить можно, детей нарожать, а душу новую не смастеришь, не построишь и не родишь. И хуже нет, когда пусто в ней, как в развалинах. По себе знал. Два года с этой одуряющей пустотой прожил и ни за что, никому той участи не желал.
— Я не смогу без тебя, — признался глухо, несмело. Глянул — она, словно поняла и приняла. Коля к себе Лену потянул, легонько, так, что если против, он настаивать не станет. Но она подошла. Прижалась, пригрелась в его объятьях. Голову на плечо положила и зажмурилась от счастья:
— Я тоже без тебя не смогу, — призналась честно. — Я словно и не жила… без тебя.
Мужчина дрогнул: все, что он хотел, услышал все, что мог желать — получил. Внутри него крик стоял, впервые за два года он кричал от радости. И тесно в груди от счастья было, глаза не от горя — от бе6скрайнего счастья щипало.
— Леночка…
Весь мир, вся жизнь его в этом имени, в девочке этой, что доверчиво к нему прижимается. Да ради этой минуты он год готов сапогами грязь месить, ранения хоть каждый день получать. Только чтобы она их не получала. И чтобы жила, была где-то на свете, счастливая, здоровая.
— Леночка…
Куда он от нее уйдет? Как? Все равно, что от себя. Отпустить, все равно, что сердце вырвать.
— Пожалей меня, Леночка, домой уезжай, прошу тебя, родная, — зашептал горячо, с трепетом обнимая ее, по голове гладя, волосы ее перебирая. Задыхался от нежности.
Свет на ней клином сошелся и голова кругом — она, только она…
— Нет у меня дома, — отстранилась.
Дурак, не мог обходительнее?
— Как нет?
— Надя еще осенью сорок первого погибла. Игорь… Тоже. Позже. Была я дома. Госпиталь под Москвой стоит. Ездила. Ничего нет. Пустая квартира. Полностью пустая. Не могу я туда. Тошно.
— Хорошо, — лицо ладонями обхватил. — Ко мне уезжай, к сестре, Вале. Она знает о тебе, я писал. Будете меня с ней ждать…
— Ты не понял, Коля, — отодвинулась совсем. — Не уеду я. Пока хоть один фашист на моей земле ходит, пока хоть один фриц еще жив — не уйду и не уеду, — заявила твердо, неожиданно жестко и безапелляционно. — Счет у меня к ним, огромный счет, Коля.