Провал

Слепой старик заиграл на потрёпанном аккордеоне и хриплым голосом запел: «Вернись, поцелуй, пролей горючие слёзы, а я подарю тебе алые розы.»

Этого старика и его спутника — бедно одетого паренька лет шестнадцати — знали многие горожане. Их знали и крестьяне окрестных деревень, украдкой продававшие на городском рынке картофель и свёклу, а иногда достававшие для своих знакомых припрятанные в сене кусок сала, комочек масла или дюжину яиц.

Их знали и полицейские, которые важно прохаживались с заложенными за спину руками, готовые в любую минуту схватиться за пистолет.

Их знали и бабы, торговавшие из-под полы белым

хлебом или другими мучными изделиями. Употребление белого хлеба и булок разрешалось только победителям— немцам, а нелегальная торговля изделиями из пшеничной муки грозила арестом и концентрационным лагерем. Такая же участь ожидала и тех, кто продавал мясо, которое через многих перекупщиков переправлялось в город, где действовала карточная система распределения продуктов.

Бродячего слепого старика, который играл на потрёпанном аккордеоне и пел грустные песни, и парнишку знали все, но никто не обращал на них особого внимания. Эта пара хорошо вписывалась в обстановку и облик оккупированного гитлеровцами города.

Стояла ранняя весна сорок третьего года. В то время по улицам городов бродило много нищих, бездомных полумузыкантов, полуартистов, одетых в потёртые армейские куртки и бесформенные головные уборы, напоминавшие конфедератки польских солдат.

«Живые символы побеждённой армии», — насмехались солдаты вермахта, проходя мимо и иногда бросая уличным музыкантам мелкие монеты.

Слепой старик только что закончил играть и петь. Потом, отложив аккордеон в сторону, он начал похлопывать себя по бёдрам окоченевшими от холода руками. Парнишка в это время собирал мелкие монеты, брошенные прохожими. Держа кепку, он ещё раз обошёл двор, но больше никто не бросил ему монет. Он поднял лежавший на земле аккордеон, подал старику трость и, взяв его под руку, скрылся с ним в тёмном подъезде.

Несколько крестьянских фурманок тряслось по булыжной мостовой главной улицы города. Вспотевший велорикша в гарусной шапке усердно нажимал на педали своего «такси». Развалившиеся в коляске унтер-офицеры вермахта хохотали, показывая пальцем на бегущую женщину. Она несла большую корзину, в которой из-под покрывала торчали пшеничные булки. Торговка бежала, не чувствуя под собой ног, расталкивая прохожих. Она выбила костыль у ковыляющего солдата, и хромой выкрикнул ей вслед проклятие. Но это проклятие мог услышать только пробежавший мимо солдата толстый полицейский. Он, сопя от напряжения, никого не замечал, кроме женщины, которая осмелилась торговать белым хлебом.

— Что случилось? — спросил слепой старик, услышав крики людей.

— Не поймал её толстый полицай! — ответил паренёк и даже присвистнул от удовольствия.

— Что случилось? — повторил ворчливый старик.

— О господи! — вскрикнул парнишка. — Полицай так спешил, что налетел на немецкого офицера. Ох и достанется же ему…

— Пойдём, — прервал его старик.

Паренёк послушно пошёл с ним. Они свернули на поперечную улицу, прошли мимо нескольких подъездов и остановились у небольшой лавки, торговавшей всем и ничем — липкой бумагой для мух, неизвестно кому нужной в это время года, шнурками, прищепками для белья, солёными огурцами.

— Всё в порядке? — спросил слепой старик.

Когда паренёк, внимательно осмотревшись вокруг, успокоил его, старик вошёл в лавку и, как будто неожиданно прозрев, прошёл уверенным шагом через всё помещение, подошёл к внутренним дверям, отодвинул полотняную штору.

Мужчина с кудрявыми волосами, увидев старика, отложил в сторону газету «Новый Курьер Варшавский», или, как его называли в народе, «Курвар», и вскочил.

— Наконец-то! — сказал он старику. — Давай!

Старик высыпал на стол горсть мелких монет, некоторые

из них были завёрнуты в бумажку. Кудрявый мужчина развёртывал по очереди каждую бумажку, вынимал монету, внимательно осматривал листочек и бросал на пол. И только одна из последних бумажек, на которой было что-то написано, заинтересовала его. Он поднёс расправленный клочок к мигающему пламени карбидной лампы, прочитал его и сжёг. Затем пододвинул горсть монет, которые его не интересовали, к старику и с усмешкой заметил:

— Небольшой сбор у тебя сегодня, отец. — А потом добавил: — Позови паренька. Подкрепитесь немного, а после обеда пойдёте туда опять…

В кабинете оберштурмбанфюрера [ 1 ] Гейбеля было темно и душно от табачного дыма. На креслах и стульях, собранных со всего этажа, сидели начальники служб безопасности городов и сёл округа.

— Господа, — начал шеф гестапо и внезапно замолчал, увидев в открытых дверях ещё одного из приглашённых, который осматривался в поисках свободного места. Гейбель указал ему кресло около себя: — Я уже подумал, Клос, что абвер не проявит особого интереса к нашему сегодняшнему совещанию.

— Наоборот, господин оберштурмбанфюрер, мой шеф, полковник Роде, придаёт большое значение борьбе с партизанами.

— «Партизанами»…— повторил Гейбель. — Послушайте только, господа, каким оригинальным языком говорит наш абвер! Но мы называем их иначе— лесными бандитами. Мы сражаемся с ними не на жизнь, а на смерть. И будем сражаться ещё более жестоко, для этого мы и собрались сегодня здесь…

Клос чуть не прыснул со смеху, но лицо его осталось неподвижным. Это бесконечное соперничество! Хотя в общем-то ничего плохого тут нет. Умело играя на антагонизме между службой безопасности и абвером, можно многого добиться.

Шеф Клоса, полковник Роде, ревниво относился к успехам Гейбеля. Он недолюбливал и этого гестаповца, и всемогущество службы безопасности, которая нередко преподносила ему неприятные сюрпризы. И не потому, что Роде был противником нацизма, нет, этого о нём нельзя было сказать. Чувство неприязни, которое испытывал Роде к шефу местного гестапо Гейбелю, напоминало состояние души старого аристократа, уже не имеющего большого влияния в обществе, но ещё гордящегося прошлым своего рода, знатностью фамилии, вынужденного, к сожалению, сидеть За столом рядом с выскочкой. Полковник Роде понимал, что их объединяли общие интересы рейха, ради которых он, старый прусский аристократ, должен был иногда унижаться, что не приносило ему ни радости, ни удовольствия.

Однако Гейбель не вёл себя как аристократ, который за столом, накрытым фамильным серебром, чувствовал себя властелином мира. Он обычно довольствовался кружкой пива в мюнхенской пивной, а отсутствие порядочности и умения вести себя в обществе старался восполнить своим высокомерием, спесивостью и агрессивностью.

Клос, внимательно наблюдая за этими двумя «властелинами мира», понимал, что, в сущности, они мало чем отличаются друг от друга. Оба они жестоки и беспощадны в подавлении всех, кто оказывает сопротивление нацистам, поэтому не имело особого значения, как они называли партизан, боровшихся против немецко-фашистских оккупантов. Каждый из них был готов со звериной жестокостью подавить партизанское движение и приписать себе успех, чтобы выслужиться перед фюрером.