Проверка на любовь
Шрифт:
Когда я снова открываю глаза, то вижу, что Сайрадж сильно разогнался и уже вышел на финишную прямую, на огромной скорости быстро входя и выходя из меня. И хотя человеческие существа (не считая китов) единственные, кто может заниматься сексом, находясь при этом лицом друг к другу, теперь я засомневалась в том, такое ли уж это преимущество.
Но такая скачка выводит меня из состояния задумчивости, и я забываю о Фрейде. Теперь я не могу не заметить и того, что изрядно истощена. Надо сказать, что Сайрадж является в самом прямым смысле отвратительным любовником. В обычной жизни,
Однако во время секса он успел превратиться в мерзкое существо. Глаза выпучены, рот стал жестоким и почему-то уменьшился в размерах, и все лицо искажено, словно он испытывает невероятную перегрузку. Трудно объяснить и то, что, пока он продвигается к конечной цели, то есть эякуляции, отчаянно вздыхая и пыхтя, он, похоже, даже не замечает под собой моего присутствия.
Часто говорят, что секс сближает людей, но сейчас Сайрадж, похоже, делает все для того, чтобы мы с ним отдалились друг от друга. Его артистический талант, который он проявлял чуть раньше, теперь сменился обывательским желанием поскорей закончить свое дело. И пока его яйца ударяются о мое тело, мне трудно определить, кем я являюсь для Сайраджа сейчас — сексуальным партнером или помощницей в акте мастурбации. Я, конечно, и сама не сильно стараюсь, чтобы развеять последнее предположение. Более того, я уверена в том, что, наверное даже бездушная кровать короля Эдуарда могла бы проявить больше сексуального воображения, чем я в данный отрезок времени.
Это не любовь.
Это не привязанность.
Это просто чистая биология, вот что это такое.
Соло-темп Сайраджа все нарастает, и через несколько секунд он начинает оглашать воздух нечленораздельными звуками и отдельными словами:
— Ух, да, фу, ах, давай, ну…
Потом он запрокидывает голову назад, как только до него доходит первая волна экстаза, после чего падает на меня, завершая свою дикую поездку на пути к расслаблению.
Как только мы восстанавливаем дыхание, то сразу начинаем «разбор полетов»:
— Наверное, нам все же не следовало этого делать, — замечаю я.
— Да, ты, кажется, права.
Он шарит рукой по тумбочке у кровати, пытаясь нащупать пачку сигарет, а я накрываю голову одеялом.
Наверное, Фрейд в чем-то все же был прав.
Глава 17
Глупая затея. Даже подумать о том, что вы сможете навсегда изгнать своих демонов из головы, — одно это уже смешно. Такое происходит, разве что только во сне.
И даже не во сне. Только не во сне. Да и как это возможно? Ну, хорошо, вы можете постепенно забыть о небольшом горе, например, пережить смерть своей собаки (милый мой Вудсуорт, я так тоскую по тебе!) или забыть о том, как Дездемона показала всему классу мою бородавку, когда мы были в бассейне (вот ведь гадина!). Но когда речь идет о чем-то очень серьезном, о том горе, которое глубоко врезается в ваш мозг, тут совсем другое дело. И чем настойчивей вы пытаетесь вычеркнуть неприятные воспоминания, тем навязчивей они пристают к вам, подобно отвергнутому любовнику. Вернее, именно таким вам представляется отвергнутый ухажер.
Ну, что касается моего отвергнутого любовника, то он чувствует себя великолепно и не думает унывать. Более того, он так весел и безмятежен, что я начинаю сомневаться, действительно ли я отвергла его. Поймите меня правильно. Я уже забываю о нем. Ну, почти что. И хотя трахаться с Сайраджем было непростительной ошибкой, все же дела у меня немного сдвинулись с мертвой точки. И та избирательная амнезия, которая приходит вместе с любовью, почти исчезла. Теперь я вижу его таким, каким он был на самом деле. Обманщиком, самовлюбленным идиотом с бегающими глазками. Тощим и бритоголовым жалким нытиком.
Но память — штука забавная. Я хочу сказать, что мы почти не помним того, как именно происходило то или иное событие в вашей жизни. То есть само событие мы, разумеется, помним, но кое-какие его подробности со временем начинают меняться в нашей голове.
Например, все то, что когда-то казалось мне весьма значительным, те самые пустые слова, которыми он разбрасывался с такой легкостью и которые я так долго хранила в своей груди, как что-то теплое и дорогое, теперь практически все выветрились и забылись. Отныне они для меня не значат решительно ничего.
Более того, все то, что я в свое время старалась не замечать, некоторые несовпадения и шероховатости, которые я пыталась сгладить, теперь являются передо мной, как знамения, которые я раньше почему-то упускала из виду. Ну, разные значимые мелочи.
Например, то, что он постоянно всех и вся поправлял.
Как он отбрасывал прочь любую идею, которая зародилась не в его голове. («Что это еще за наука такая?» — сердился он всякий раз, когда я преподносила ему новую теорию касательно презервативов.)
Или даже то, как он произносил «Ты выглядишь великолепно» всякий раз, когда я задавала ему извечный вопрос, навеянный воспоминаниями о Хепберн: «Как я выгляжу?»
Или как он отвергал новых знакомых с первого взгляда, давая им жестокую оценку и больше уж никогда при этом не изменяя своего мнения. (Сайрадж — псевдохудожник, Фиона — мисс Ханжа, Стюарт — придурковатый малый.)
Но больше всего мне запомнилось, каким он становился в окружении своих товарищей. Он даже курил по-другому: вдыхая дым, поднимал голову вверх и смотрел в потолок, затем выпускал струйку дыма через левый уголок рта, после чего принимался яростно постукивать по сигарете указательным пальцем, расположив ее строго над пепельницей (а со мной он неизменно сбивал пепел с сигареты ногтем большого пальца).
И это очень важно. Поверьте мне.
Итак, таковы мои мысли о Люке. Впрочем, ничего нового здесь нет. Но сейчас, именно сейчас, я думаю не только о нем. О том, кто сумел меня порядком удивить. Нет, это даже не Сайрадж. Это Алекс. Помните, как я себя чувствовала, когда впервые увидела его после долгого перерыва рядом с Дездемоной?
Когда я говорила, что он очень изменился, я вас не обманывала. Особенно если взять все перемены и посмотреть на него, как на цельную личность.
Он стал значительно выше.