Провидец Александр Энгельгардт
Шрифт:
А Достоевский из констатации факта истребления лесов сделал ещё и вывод - уже чисто экономический:
"А без лесов ведь и финансы понизятся в страшном размере..."
Эта вакханалия повсеместного сведения лесов послужила для Салтыкова-Щедрина поводом, чтобы представить публике в форме гротеска проект, озаглавленный так: "О предоставлении коллежскому советнику Порфирию Менандрову Велентьеву в товариществе с вильманстрандским первостатейным купцом Василием Вонифатьевым Поротоуховым в беспошлинную двадцатилетнюю эксплуатацию всех принадлежащих казне лесов для непременного оных, в течение двадцати лет, истребления".
Но эта беда на Руси кажется извечной. Русский человек ещё со времён Владимиро-Суздальского княжества боролся с лесом. Ему нужно было вести подсечное земледелие на болотистых землях, вырубать лес, чтобы расчистить участок под избу и поле, сжигать срубленный лес, чтобы получить золу для удобрения поля. Сняв три - четыре года урожай с этого поля, надо
А ведь в России за сто лет до описываемой лихорадки по уничтожению лесов жил замечательный учёный и практический хозяин, мелкопоместный дворянин Андрей Тимофеевич Болотов (правильно произносить его фамилию с ударением на второе "о", но уж так повелось, что ставят на первое). Его сочинения по объёму превосходят 90-томное собрание сочинений Льва Толстого, и это были не писания графомана, всё сочинялось по делу и находило множество заинтересованных читателей. А писал он обо всех сферах хозяйства и общественной жизни, оставил интереснейшие мемуары. Кроме всего прочего, был он и основоположник научного лесоводства в России. Свой лес он разделил на 30 участков и, вырубив деревья на первом участке, тотчас же производил там посадку саженцев (для их приготовления у него был питомник). На следующий год он вырубал лес на втором участке - и там высаживал саженцы... И когда он вырубил лес на 30-м участке, на первом уже вырос новый лес. Так он создал концепцию "вечного леса", никогда не прекращающегося. Сам-то Болотов вполне насладился плодами трудов своих, ибо прожил более 90 лет, а его лес по-прежнему оставался "вечным". Но алчность человеческая не знает предела и убирает всё, что оказывается на её пути, она убила и основы правильного лесопользования.
Ну, как тут не подивиться и провидческому дару Тургенева, который в книге, написанной за несколько лет до отмены крепостного права, нарисовал ту самую картину помещичьего имения, "разоряющегося по науке", какую Энгельгардт своими глазами увидел через десять лет.
Салтыков-Щедрин, подвигнувший Энгельгардта на литературный труд о своём опыте хозяйствования, сам хорошо знал деревню среднерусской полосы, и описал три типа помещиков средней руки: "равнодушных, убеждённых и изворачивающихся с помощью прижимки" (те, которые "так обставили дело, что мужику курицу выпустить некуда"). Его очерки очень интересны, читатель может сам ознакомиться с ними (в цикле заметок "Мелочи жизни"). Но Щедрин, рисуя правдивые картины сельской жизни, всё-таки, в соответствии со спецификой своего таланта, часто подаёт материал в сатирическом ключе, тогда как Энгельгардта отличает тон учёного, объективно исследующего то или иное общественное явление, и лишь спокойно описав его, может иногда дать волю чувствам и высказать эмоциональную оценку происходящему.
Как видим, Энгельгардт показывает, что эгоистический интерес дворянства обусловил не только бедность и приниженность зависящего от него крестьянства, но и скудность государственных доходов, всестороннюю слабость пореформенной России. Вот уж, воистину, эгоистический и паразитический класс, который следовало бы объявить врагом народа и государства! А его-то и считают "другом народа" и оплотом государственности! Действительно, всё поставлено с ног на голову!
Более того, Энгельгардт не побоялся показать, что такое положение, обрекающее основную массу крестьянства на нищету, не случайно сложилось, а именно так, чтобы сделать крестьян бедными и вынужденными наниматься на работу летом у помещика, то есть восстановить крепостное право в новой, модернизированной форме, и была задумана реформа, именно таким "благодеянием" должно было стать "освобождение крестьян":
"Казалось, что всё это так просто выйдет. Крестьяне получат небольшой земельный надел, который притом будет обложен высокой платой, так что крестьянин не в состоянии будет с надела прокормиться и уплатить налоги, а потому часть людей должна будет заниматься сторонними работами. Помещики получат плату за отведённую в надел землю, хозяйство у них останется такое же, как и прежде, с той только разницей,
Но эти расчеты не оправдались, и подвело российских дворян и интеллигентов всегдашнее их равнение на Западную Европу. Там после отмены крепостного права сложилось общество из землевладельцев-капиталистов и безземельного наёмного кнехта (батраков). Но в России система чисто батрацких хозяйств "оказалась невозможной, потому что она требует безземельного кнехта, такого кнехта, который продавал бы хозяину свою душу, а такого кнехта не оказалось, ибо каждый мужик сам хозяин... На выручку помещичьим хозяйствам пришло - но только временно - то обстоятельство, что крестьяне получили малое количество земли и, главное, должны были слишком много платить за неё. Земли у мужика мало, податься некуда, нет выгонов, нет лесу, мало лугов. Всем этим нужно раздобываться у помещика. Нужно платить подати, оброки, следовательно, нужно достать денег. На этой-то нужде и основалась переходная система помещичьего хозяйства. Помещики... стали вести хозяйство, сдавая земли на обработку крестьянам с их орудиями и лошадьми... Но обрабатывающие таким образом земли в помещичьих хозяйствах крестьяне сами хозяева, сами ведут хозяйство и нанимаются на обработку помещичьей земли только по нужде. Человек, который сам хозяин, сам ведёт хозяйство и только по нужде нанимается временно на работу, - это уже не кнехт, и на таких основаниях ничего прочного создать в хозяйстве нельзя". И Энгельгардт смело делает вывод: "Вся система нынешнего помещичьего хозяйства держится, собственно говоря, на кабале, на кулачестве".
Надо заметить, что большинство горожан плохо представляло себе сущность реформы, касающейся, как им казалось, исключительно села, и потому искренне считало "освобождение крестьян" величайшим достижением славного царствования. Можно представить, какой сильнейший психологический удар испытали думающие читатели, когда Энгельгардт открыл им глаза на сущность "ограбления под видом освобождения".
И выходило, что помещик - не "отец крестьянам", а кулак, жадный паук, высасывающий соки из крестьян. Большего оскорбления благородному сословию невозможно было нанести, и нанёс его не кто-то со стороны, а свой брат, дворянин-помещик, один из лучших представителей этого сословия.
Надо ли удивляться тому, что в крестьянстве зрело неприязненное отношение (уже начинавшее переходить в ненависть) к помещикам:
Даже Энгельгардт, умевший ладить с крестьянами и заслуживший их уважение своей хозяйской хваткой, всё же чувствовал себя в деревне неуютно:
"Живя в деревне, хозяйничая, находясь в самых близких отношениях к мужику, вы постоянно чувствуете это затаённое чувство (ненависть к помещикам.
– М. А.), и вот это-то и делает деревенскую жизнь тяжелою до крайности... Согласитесь, что тяжело жить среди общества, все члены которого если не к вам лично, то к вам как к пану относятся неприязненно".
Ещё в первом своём письме Энгельгардт писал:
"Помещичье хозяйство в настоящее время ведется так плохо, даже хуже, с меньшим толком и пониманием дела, чем в крепостное время, когда были хорошие старосты-хозяева, - что оно только потому ещё кое-как и держится, что цены на труд баснословно низки".
Он быстро убедился в том, что традиционное помещичье хозяйство полностью исчерпало себя и не имеет будущего. Одни помещики, получив солидные деньги по выкупным свидетельствам, решили вести хозяйство "по науке", накупили английских плугов и породистый скот, но в итоге быстро "разорились по науке". Плуги оказались не для наших почв, а привозные породистые коровы - не для условий смоленской деревни и потому быстро подохли из-за нарушения режима кормления и халатного ухода за ними (а можно ли требовать добросовестности от сезонного наёмного работника, пошедшего в кабалу из нужды?). Другие сдали землю в аренду и зажили как рантье. Третьи сразу заложили свои имения в казну и подались в город, "на службу (благо, теперь мест много открылось и жалованье дают непомерно большое), кто куда мог: кто в государственную, кто в земскую. Попробуйте-ка заработать на хозяйстве 1000 рублей в год за свой труд (не считая процентов на капитал и ренты на землю)! Тут нужна, во-первых, голова да и голова, во-вторых, нужно работать с утра до вечера - не то, что отбывать службу - да ещё как! Чуть не сообразил что-нибудь - у тебя рубль из кармана и вон. А между тем, тысячу рублей, ведь, дают каждому - и председателю управы, и посреднику. Понятно, что все, кто не может управиться со своими имениями, - а ведь теперь не то, что прежде: недостаточно уметь только "спрашивать", - побросали хозяйство и убежали на службу. Да что говорить: попробуйте-ка, пусть профессор земледелия или скотоводства, получающий 2400 рублей жалования, заработает такие деньги на хозяйстве; пусть инспектор сельского хозяйства заработает на хозяйстве хотя половину получаемого им жалованья".