Провинциалы. Книга 3. Гамлетовский вопрос
Шрифт:
В Черкесске преобладали если не обрусевшие, то оцивилизованные горцы, избравшие языком общения русский, получившие высшее образование, как правило, в хороших, чаще всего столичных вузах, куда поступали по квотам, вследствие чего занимавшие квотированные же места в партийных и советских органах, управленческие должности на заводах, делавшие либо престижную научную карьеру в научно-исследовательском институте (который был создан для того, чтобы найти истоки каждого из малых народов и показать их изначальное коренное родство, отчего-то утраченное к дням нынешним), либо публичную актерскую – в областном драматическом театре с национальными труппами, уникальном учреждении для столь маленького городка. Они уже были менее памятливы, более толерантны, жили и мыслили, как подавляющее большинство советских людей, имели
Таков был непреложный закон горцев.
Жовнеру, выросшему в центральной части России, сформировавшемуся, как он сам считал, на сибирских просторах, где для профессионального роста, формирования отношения к тебе окружающих имели значение исключительно умение и характер, а не национальность, было трудно понять и иную религию, влияние которой только здесь он впервые ощутил. Впервые попав на мусульманские похороны скоропостижно скончавшегося еще молодого актера местного театра, с которым был знаком, он не знал, как себя вести во время прощания. По обычаям умершего нельзя было снимать головной убор. Крещеному же положено провожать покойника с непокрытой головой. В конце концов, он поступил как православный…
В повседневной жизни Сашка не мог привыкнуть к тому, что у каждого знакомого–нацмена (кстати, слово «нацмен» тоже резало ему слух), помимо имени, данного при рождении, порой, правда, труднопроизносимого, было и второе, русское. И предпочитал называть людей настоящими, порой труднопроизносимыми и непривычными именами.
Он не мог постигнуть многого из того, что теперь его окружало, но старался понять и, если даже не понимал, уважать иные обычаи, традиции, нравы…
Впрочем, национальная интеллигенция, говорящая по-русски, практически ничем не отличалась от уже знакомой ему среды. Здесь, так же, как и в Сибири, были в моде приватные разговоры на кухнях о том, что не все благополучно «в датском королевстве», а в комнате в это время исходил патетикой успехов самого прогрессивного в мире общества «равенства, братства и свободы» телевизионный экран, блаженно улыбчивый и уже плохо понимаемый населением звездоносный генеральный секретарь коммунистической партии Леонид Ильич
Брежнев получал очередную награду…
И все же юг расслаблял, поощряя духовную леность и пассивную созерцательность. Вопрос о справедливости государственного устройства с очевидным прессом непогрешимых партийных органов над всеми остальными гражданскими институтами (несмотря на то, что этот пресс здесь ощущался гораздо мощнее, чем в Сибири) был менее актуален, чем проблемы сосуществования людей разных наций, народностей, вероисповеданий, взглядов на этой плодородной, но, очевидно, тесной для всех желающих жить богато и беззаботно земле. По этой причине умственный потенциал активной части населения – практически весь, без остатка – уходил на карьерное продвижение либо поиск более злачных и перспективных мест работы и дополнительных источников дохода (на одну зарплату не проживешь), приобретение правдами и неправдами (лучше всего это получалось по родству, должности или знакомству, объединяемым понятием «блат») дефицитных благ и, нереализованный в полной мере по предназначению (быть со-творцом мира), создавал в многоликом обществе атмосферу повышенной агрессивности и жестокости в отношениях с себе подобными… Словно иллюстрируя естественную – по эволюционной теории Дарвина – примитивную борьбу биологических видов за место под солнцем…
Жовнер не был одержимым ни одним из увлечений, считавшихся в среде комсомольских функционеров здравыми и целесообразными, и оттого воспринимался сослуживцами и большинством знакомых несколько ущербным. От полного отнесения в разряд неудачников в глазах прагматичных окружающих его спасала только причастность к журналистской профессии, которую здесь уважали и даже побаивались. Никто не догадывался, что он и сам мучился, только не от своей непрактичности и неумения использовать служебное положение и связи, а от невозможности высказать все, что думает по поводу государства, в котором ему выпало жить. А еще его раздражало славословие партии и членов центрального комитета, дважды в год возвышающихся на одинаковых черно-серых портретах над колоннами демонстрантов, идущих по площадям больших и малых городов в честь дня трудящихся первого мая и седьмого ноября – в честь празднования очередной годовщины Октябрьской революции.
Раздражали хвалебные лживые отклики на брошюры многократного героя Леонида Ильича (который, если судить по наградам, заслугами перед страной превзошел всех своих предшественников), рапорты о трудовых победах и достижениях, в то время как на глазах пустели магазинные прилавки и дефицит становился тотальным.
Ему хотелось поделиться с кем-то своими мыслями и сомнениями.
Он не понимал, почему растет пропасть между тем, что его окружает в повседневной жизни, и тем, что звучит со всевозможных трибун…
Попробовал как-то со Ставинским поговорить на эту тему, но тот, не особенно вникая, согласно покивал и перевел разговор в плоскость реальную, посоветовав, пока Сашка работает в обкоме комсомола, вступить в партию, без членства в которой карьеру не сделаешь, будь ты хоть семи пядей во лбу…
Сам он затеял организовать в заводском ДК образцово-показательную дискотеку, которая приходила на смену танцам. Сашку, как человека семейного, дискотеки не интересовали, но идея Ставинского предварять танцевальную часть идейным театрализованным представлением показалась интересной, и Сашка с удовольствием подключился к написанию сценария, а потом и к репетициям, заражаясь энтузиазмом молодых ребят, которых тот сумел собрать. Сам Леша забросил все свои рутинные секретарские дела, игнорируя и поручения, и отчетность, явно давая повод если не для увольнения, то для очередного выговора.
Даже перестал писать в газету.
Свое беспокойство по этому поводу Жовнеру сначала высказал Адам, посоветовав предупредить своевольного Ставинского о неполном служебном соответствии, а затем выразил и редактор, напомнив, что от того, как быстро Алексей будет готов его заменить, зависит и Сашкин переезд в краевую столицу.
Но наступившее лето с ясными знойными днями и томными южными ночами не располагало ни к работе в кабинете, ни к разлуке с женой, поэтому он решил не форсировать события, понимая, что, переехав в Ставрополь, неизбежно будет втянут в ритм отнюдь не творческого конвейера. А оттяжку обосновывал нужностью здесь, предлагая темы одна интереснее другой, и с удовольствием мотался по командировкам: то к чабанам на дальние горные выпасы под снежные хребты, то к ученым Зеленчукской обсерватории с самым большим телескопом в мире, по воле случая (или предопределенной закономерности) построенной рядом с первыми православными храмами в Архызской долине, то к мирным артиллеристам – укротителям градовых туч, то к строителям самого большого в Европе тепличного комбината, то на археологические раскопки самого древнего на Северном Кавказе Хумаринского городища…
Это было интереснее, чем готовить дежурные отчеты о комсомольских мероприятиях, да и сами материалы получались читабельными, но неожиданно для Сашки они вдруг перестали появляться в газете. Наконец, он не выдержал, позвонил Сергею Кантарову, и тот недовольным тоном сообщил, что все материалы лежат на его столе, но есть первоочередные, более актуальные темы, а не «грезы восторженных барышень».
Но тут же, правда, признал, что написаны они интересно и что он их начнет ставить со следующей недели по мере возможности.
– А вообще пора тебе впрягаться в работу, а не выезжать на экскурсиях. Это темы для практикантов, – грубовато закончил он.
Осадок после разговора остался неприятный, но Сашка решил, что Кантаров, вероятно, был не в духе. А может, даже позавидовал, потому что он сам, став ответственным секретарем, писать перестал.
…Спустя неделю материалы вышли чередой, из номера в номер.
В обкоме такое внимание к области всем понравилось. После завершающей публикации первый секретарь обкома комсомола даже пригласил его на разговор. Встретил крепким рукопожатием и словами благодарности, не преминув заметить, что и в обкоме партии все публикации внимательно прочли и одобрили. Потом высказал сожаление, что уже дал согласие на перевод Жовнера в редакцию.