Проза о стихах
Шрифт:
Генерал Ермолов спас коллежского асессора Кюхельбекера - в трудную минуту протянул ему руку помощи. Кюхельбекер читал лекции в Париже, а после одной из них, где он с воодушевлением говорил о древней Новгородской вольнице и о вече, русское посольство запретило ему публичные выступления и выслало в Россию; здесь ему грозили тяжелые последствия, но Ермолов, по ходатайству друзей, принял его на службу - чиновником особых поручений - и увез с собой в Тифлис. Дело было в 1821 году, и Кюхельбекер в свойственной ему выспренной манере воспел Ермолова:
Он гордо презрел клевету,
Он
Ему я все мгновенья жизни
В восторге сладком посвящу...
Позднее, гораздо позднее Кюхельбекер узнал, что Ермолов был достоин и более громких од: после декабрьского восстания, когда фельдъегерь приехал арестовать Грибоедова, генерал предупредил поэта, дал ему время и возможность сжечь опасные бумаги.
В ту пору Кюхельбекер служил при Ермолове в Тифлисе, а Якубович - в Нижегородском полку, имевшем стоянку неподалеку, в Карагаче; их связывал Грибоедов. К тому же геройская слава Якубовича гремела в кавказских войсках, он тоже "ермоловец". Как давно это было - с тех пор миновала почти четверть века...
Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?
А были же когда-то вы согреты
Такой живою жизнью! Вам ли пет
Привет последний, и мои приветы
Уж вас не тронут?- Бледный тусклый свет
На новый гроб упал: в своей пустыне
Над Якубовичем рыдаю ныне.
Дружбы с Якубовичем не было. Скорее вражда, отражавшая вражду Якубовича с Грибоедовым. Последняя, впрочем, была своеобразной. Началась она ссорой Василия Шереметева и графа Александра Завадовского из-за юной танцовщицы Авдотьи Истоминой; Шереметев приревновал красавицу балерину и 12 ноября 1817 года на Волковом поле в Петербурге стрелялся со своим обидчиком. Его секундантом был Якубович, секундантом Завадовского - Грибоедов. В этом поединке Шереметев был смертельно ранен. Медик тут же вынул пулю, Якубович взял ее и, положив в карман, сказал Завадовскому:
– Это тебе.
К Грибоедову у него был особый счет: он считал, что Грибоедов спровоцировал ссору. Якубович настаивал на продолжении поединка здесь нее, на Волковом поле; Завадовский и Грибоедов отказались - оба они были подавлены конвульсиями умиравшего на их глазах Шереметева. За участие в этой дуэли и другие провинности Якубович был переведен из гвардии в армию и отправлен на Кавказ. В Тифлисе он год спустя встретился с Грибоедовым и послал ему вызов. В дневнике одного из современников, Н.Н.Муравьева-Карского, сохранилась запись разговора Грибоедова с Якубовичем, который состоялся 22 октября 1818 года. Грибоедов сказал Якубовичу, что он сам никогда его не обижал; Якубович согласился.
– А я так обижен вами. Почему же вы не хотите оставить сего дела?
– Я обещался честным словом покойному Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском,- ответил Якубович.
– Вы поносили меня везде.
– Поносил и должен был сие делать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово, полковнику данное.
– Если так,- завершил разговор Грибоедов,- так господа секунданты пущай решат дело.
На
Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставив
ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков.
Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и
дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага;
они простояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович,
вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не
хотел убить Грибоедова, но пуля попала в левую кисть руки.
Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и
навел пистолет на Якубовича. Он имел всё право подвинуться к
барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не
захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не
подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым
затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что
Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел
свою руку, однако крови не было.
Таким оказался этот необычный поединок, который для Якубовича был лишь исполнением данного им обещания. Но удивителен не столько поединок, сколько его последствия; дадим еще раз слово Муравьеву-Карскому:
Якубович теперь бывает вместе с Грибоедовым, и по обращению
их друг с другом никто бы не подумал, что они стрелялись. Я
думаю, еще никогда не было подобного поединка: совершенное
хладнокровие во всех четырех из нас, ни одного неприятного слова
между Якубовичем и Грибоедовым; напротив того, до самой той
минуты, как стали к барьеру, они разговаривали между собою, и
после того, как секунданты побежали за лекарем, Грибоедов лежал
на руках у Якубовича. В самое время поединка я страдал за
Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью; вид его был
мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего
выстрела ожидал верной смерти, сложа руки.
Высокий дух обоих противников в этом эпизоде выразился вполне. Про Якубовича пустили сплетню, будто, ранив Грибоедова в левую руку, он воскликнул: "По крайней мере играть перестанешь!" Греч записал эту сплетню в еще более неприязненной форме: "Якубович... имел зверство умышленно ранить его в правую руку, чтобы лишить Грибоедова удовольствия играть на фортепьяно". Сам Грибоедов никогда не обвинял своего противника в зверстве или в злобном двоедушии; он отдавал должное его пылкой отваге и благородству.
Однако Кюхельбекер, преданно любивший Грибоедова, полагал, что Якубович его оклеветал. В самом деле, о Грибоедове, может быть на основании обвинений Якубовича, ходили порочащие его слухи. Александр Бестужев потом вспоминал:
Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об
известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были
его противниками в черном виде... Уважая Грибоедова как автора, я
еще не уважал его как человека.
Так думали многие - по вине Якубовича. И все же: