Прозрачная женщина (сборник)
Шрифт:
Прошло много лет, но я до сих пор не знаю, почему мы тогда не спали две ночи. Из-за нового и непривычного места? Нам приходилось где только не спать, и ничего, храпели. Оттого, что в сарае позвякивал хозяин? Да мы под гул работавшего трактора дрыхли за милую душу. Неужели дух жертвы стенал в комнате и не давал спать?
Или это совесть, мучившая убийцу, задевала и тех, кто поселился в его доме?
Совесть стара. Она старше интеллекта, чувств, интуиции... Она где-то
Поэтому наша совесть не подчиняется разуму, как, скажем, не подчиняется ему наше тело в холод, покрываясь «гусиной кожей». Я уже говорил, что происхождение совести уходит во тьму тысячелетий по времени, и уходит в первейшие образования нервных структур по материальному носителю. И вот оттуда, из тьмы тысячелетий, идет почти божественная способность совести вздрагивать от прикосновения жизни и понуканий интеллекта. Думаю, что если и есть какое-то прикосновение наше к мистическому и непознаваемому, то лишь только через совесть. Странное сочетание двух слов: угрызения совести. Откуда оно? Может быть, грызет нас совесть, как зверь загрызал человека в нашу предысторию? Вот и думаю...
Угрызения совести – это не воспоминания ли о страхе?
– К вам можно? – спросила девушка.
– Нет-нет, – буркнул я понелюбезнее, чтобы тоном вытеснить ее из кабинета.
Накануне я два дня сидел с неким Кокосовым, и два дня говорил о любви. А о чем еще говорить с человеком, который подозревается в порнобизнесе? Правда, доконал я Кокосова разговорами не о любви, а задушевными беседами о смысле жизни.
– Идите в канцелярию, – посоветовал я девушке.
– Канцелярия послала к вам.
Это работа секретаря, тонкотелой Веруши, полагавшей, что коли я самый старый из следователей, то и самый умный. Или самый опытный.
– Мне некогда, – уже сердито бросил я.
Мне было некогда, ибо Кокосов назвал всех соучастников и даже вознамерился показать притон; впрочем, какой же притон, – еще вспомни «хазу» или «малину», – когда по описанию там горели софиты и работали кинокамеры, стояли импортные диваны и лежали ворсистые ковры, варился кофе и подавался коньяк. Порноателье.
– Посоветоваться...
– Гражданка, я жду машину.
Порноателье не имело адреса. Уж входа определенно не имело: какой-то обустроенный подвал под каким-то гаражом. Кокосов покажет. Но что значит «покажет»? Поеду я, поедет группа уголовного розыска, поедет эксперт-криминалист, поедут понятые... Три машины, не меньше. Операция. Поэтому сидел я, как на иголках.
– Тогда приду завтра.
Завтра я буду разматывать это порноателье: допросы, обыски, выезды... Завтра меня и в кабинете-то не будет. Я внимательно глянул
В плащике. Невысокая и какая-то легкая. Лет двадцать пять-двадцать семь. Бледное мокрое лицо. Впрочем, за окном хлещет дождь. У нее зонтика, что ли, нет? Ага, плащик с капюшоном. Или куртка? Этот зонтик, которого нет, видимо, придал моему взгляду профессиональную зоркость.
Одни люди приходят в прокуратуру за информацией: как отсудить жилплощадь, сколько дают за слово «дурак» и есть ли статья за убийство собаки. Другие идут с жалобой на соседа, на милицию, на своего начальника и даже на медленность перестройки. Но есть и третий сорт посетителей – они приходят с недоумением.
Руки девушки висели вдоль тела без всякой живости: она их не поднимала, не совала в карманы и ничего не теребила. Лицо в крупных каплях, которые того и гляди сольются в струйки, но она их даже не смахивала. И взгляд так безразличен, что на моем месте мог сидеть кто угодно, даже кукла заводная. Но ведь девушка добивается разговора... Какое же недоумение парализует ее?
– Присядьте, – промямлил я, тут же спохватившись: – Но только до приезда машины.
– Хорошо.
– Коротко представьтесь.
– Галя Юревич, двадцать восемь лет. Работаю библиотекарем. Не замужем, живу с мамой. Что еще...
– У вас платок есть?
– Да, – почти беззвучно ответила она, и мне показалось, что своим вопросом я добавил ей внутреннего недоумения.
– Вытрите лицо.
Платок оказался в сумочке, каким-то образом висевшей под курткой. Юревич вытерлась, откинув капюшон, и как бы еще себя приоткрыла. По крайней мере, я увидел тяжелые русые волосы, сразу укрупнившие ее фигуру, и бледно-голубые глаза.
– Слушаю.
– В июне я отдыхала в поселке Таволга. Там и речка с таким же названием. Узкая и скорая, как по каналу бежит.
– Пожалуйста, самую суть.
– Да-да, но это имеет отношение к главному. На речке я познакомилась с Аликом, моряком. Встретились мы раза три-четыре...
Я перечислил, зачем люди ходят в прокуратуру. И упустил, может быть, самую частую причину – хлопоты об алиментах.
– Вам бы лучше пойти на прием к помощнику прокурора, – перебил я.
– Почему?
– Надо полагать, ваш Алик буквально уплыл по этой скорой речке?
– Как вы узнали? – спросила она испуганными губами.
Я лишь самодовольно улыбнулся: как не узнать, если почти четверть века на следственной работе. И, подхваченный этим четвертьвековым самодовольством, ринулся дальше:
– Алик уплыл, а вас оставил?
– Да...
– И больше его никогда не видели.
– Да...
– И адреса не знаете.
– Да...
– Теперь вы кусаете локти.
– Да...