Прячем лица в дыме
Шрифт:
Джо кивнула в подтверждение слов.
— Моего разрешения никто не спрашивает, да? — с кислым лицом спросил Феб. — И всем плевать, что такие раны опасны?
— А мы вообще в опасное дело влезли, — Джо уперла руки в бока. — Или ты боишься?
Он вздохнул.
— Почему все всегда думают, что я боюсь? Кто-то из нас же должен думать об осторожности, а не бросаться вперёд, сломя голову. Раз уж на одного здравомыслящего стало меньше, — Феб с укором посмотрел на Рену. — Я помою руки и поменяем повязку, а вы пока
Феб остался дома, но с девушками поехал Юрико. Всё вокруг утопало в снегу, и повозка пробиралась так медленно, что казалось, пешком было бы быстрее.
По обе стороны улицы сплошной серой линией тянулись невысокие каменные дома, укрытые белой снежной шапочкой. Когда Рена с Разом приехали в Норт, сбежав из больницы, на день они остановились в этой части города: с крыши постоянно капало, на первом этаже бегали крысы, из щелей нещадно дуло. В таких домах селилась большая часть нортийцев.
За жилым районом виднелись трубы фабрик и заводов, которые никогда не прекращали дымить. При сильном ветре смог доносился до этих улиц и стелился по ним сизым туманом.
Рена всматривалась в знакомые переулки и ждала, что повозка вот-вот повернёт на центральный проспект: к знаменитой башне с часами — символу города, к бывшему королевскому дворцу, к Торговой площади, всегда шумной, пропахшей рыбой и овощами. Ей хотелось проехать мимо величественного здания суда, по главному проспекту, украшенному огромной статуей сокола и полумесяца — символов Норта, — по Революционной Аллее с бюстами героев.
Но повозка вывернула к Четвёртому мосту через Лнорту, самому узкому, украшенному каменными фигурами животных, и поехала дальше на север. Рена провожала улицы тоскливым взглядом. Немногие считали Норт красивым городом, но всё же была у него какая-то особенная красота, северная, строгая — не для каждого.
Юрико остановился в начале Эм-Нора — района, где жила городская знать. Снег укрывал повозку, но Рена всё равно боялась, что она, такая простая и бедная, бросится в глаза и вызовет подозрение.
Оша помог девушкам спуститься и сам остался ждать, а они пошли по широкой улице, засаженной деревьями, которые несмотря на холода сохранили зелёные листья. В честь праздника их украсили гирляндами и фонариками.
По обе стороны стояли одинаковые особнячки. В одних ярко горел свет, доносились голоса и музыка, а дорожки были уставлены каретами и паромобилями, другие темнели и пустовали. Чем дальше на север, тем больше, тем богаче становились дома — это уже были не просто особняки, а настоящие дворцы, окружёнными огромными садами.
— А вы неплохо жили, — Джо присвистнула, оглядываясь по сторонам. — Неужели всё это — для одной семьи?
Рена пониже опустила меховую шапочку и ответила:
— Да, для одной семьи да пары десятков слуг.
— Слуг, — протянула Джо.
Рена замечала, что та никак не может принять традиции города. Она не позволяла двум оставшимся служанкам таверны прибираться в своей комнате, даже за завтраком ходила на кухню сама, а не ждала, когда его вынесут в зал. Найдер, наоборот, яро сражался за то, чтобы работники остались и выполняли свою работу.
— Великий Отец создавал всех равными, — добавила девушка.
— Слуга — это просто работа, такая же как врач, учитель или портной. Люди сами выбирают свою судьбу. Это не рабство.
— Ага, видела я, как в Кионе живут слуги, — проворчала Джо.
Рена не стала спорить, и девушки в молчании прошли ещё несколько улиц. Замерев перед высокой чугунной решеткой, нортийка задрожала. Семь прутьев сверху донизу были выкрашены белой краской.
— Это… — начала Джо. Рена медленно кивнула. Она перестала дышать, даже сердце замерло.
Во всех городах Арлии знак имел одну трактовку — дома коснулась белая чума. Семь прутьев — семь жертв. Отец, мать, сестра и слуги? Да нет. Наверное, только слуги. А родители переехали в другую часть города.
Джо дотронулась до Рены, но та дёрнулась, сбрасывая руку с плеча, и так уставилась, словно это оша была чумная.
— Надо идти, — тихонько позвала девушка. — Мы здесь никого не найдём.
Рена с отчаянием уставилась на Джо. Ей надо — вот и пусть идёт! Нортийка прильнула к решётке и до рези в глазах вгляделась в стены, в окна, двери трехэтажного дома: не мелькнет ли тень, не послышится ли голос…
Скряга-отец ни за что не оставил бы дом пустовать. Белая чума на то и получила название «белой», что была не так жестока, как другие. Ни здания, ни вещи не были заразны, она никогда не перерастала в настоящую эпидемию. Болезнь уходила со смертью последнего в семье, и лишь опустевшие дома напоминали о них.
Если родных не оставалось, они переходили на счёт города и стояли месяцами, годами, десятилетиями, сдавшись ветрам и метелям, ветшая и разрушаясь. Их продавали за бесценок, но никто не смел купить дом, который своим дыханием тронула смерть.
— Иди, — безразличным голосом ответила Рена.
Там, в конце улицы, дома светились гирляндами, слышались музыка, смех, рокот подъезжающих паромобилей и стук лошадиных копыт, запряжённых в кареты. А этот пустовал. Сегодня, завтра и во все ближайшие годы в него никто не войдёт. Мать уже не начнёт строить постное лицо, когда увидит, как «неразумно и по-мальчишески» ведёт себя младшая дочь, не будет ворковать над старшей, блиставшей в обществе. Отец не выйдет из кабинета, хмурясь, чтобы опять поругаться за лишние траты. И не послышится, как сестра напевает себе под нос, собираясь на очередной приём — тоже уже никогда. Из конюшен не донесётся ржание лошадей, не залает старый пес…