Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском
Шрифт:
Вечером, обедая в знаменитом ресторане Донона, Шульгин в самодержавном раже страстно шептал Крупенскому, депутату от молдавских помещиков:
— Дорогой друг, в России есть самодержавие!
— И будет веки вечные! — рокотал хрипловатым баском Крупенский, вытягивая длинную шею и стараясь подавить икоту. — Ве-еликолепно! Выпьем за мудрого Столыпина!
— Все для народа — вопреки народу, — хитро подмигнув, сказал Шульгин, и они оба расхохотались.
Оба стольных града — Петербург и Москва — праздновали победу над «чернью», крамолой и всем тем, что так напугало царя и министров. Теперь они
Столыпин начинал службу в Министерстве внутренних дел, был губернатором Гродненской губернии, но особенно прославился на посту саратовского губернатора, решительно подавив крестьянское движение во вверенных ему пределах, за что получил личную благодарность Николая II. За сравнительно короткое время правительство, возглавляемое Столыпиным, сделало немало для водворения в империи порядка: ввело военно-полевые суды, разослало по всей стране карательные экспедиции с правом вешать и расстреливать.
Портреты Столыпина украшали цветами. Премьер в фаворе у царя, каждый почитал за честь познакомиться с ним.
Шведский композитор Гартевельд, возвратившийся в Петербург из длительного путешествия по сибирским тюрьмам, торопился на Елагин остров к Столыпину.
В дубовой роще возвышался великолепный дворец премьер-министра. Композитора приняли с подчеркнутой любезностью. Гартевельд давно отметил широту русской натуры. Его необыкновенно приветливо встречали во всех сибирских тюрьмах, охотно, даже с гордостью, показывали орудия пыток — оковы, плетки-тройчатки, шомпола, водили по самым потаенным закоулкам, до которых, вероятно, не добирался ни один ревизор. Ту же приветливость он ощутил и во дворце премьер-министра: в подобострастной позе лакея, ожидающего у порога, в мягкой улыбке главы правительства, когда тот пригласил гостя в свой кабинет. Гартевельд, посетивший многие дома русских сановников, был поражен их необычайной роскошью, поэтому дворец премьер-министра его особенно не удивил. Приятно было увидеть в кабинете Столыпина рояль.
Высокий, худощавый Гартевельд утонул в мягком, глубоком кресле. Столыпин, погрузившись напротив в такое же, провел рукой по бледному, исклеванному оспой лицу, пригладил черную, с проседью бороду.
— Я очень рад, что вы не пренебрегли моим домом и посетили мое скромное жилище. Рассказывайте, что видели, какие песни записали, какие мелодии вам более всего пришлись по душе, — с любезной улыбкой сказал хозяин и добавил: — Это меня очень интересует, поскольку я сам большой любитель музыки.
Встретив столь просвещенного собеседника, композитор охотно поделился с ним своими впечатлениями, затем сел за рояль и наиграл самые яркие мелодии. Хозяин, томно прикрыв черные цыганские глаза, ласково гладил рукой пушистого ангорского кота, разлегшегося у него на коленях.
Бесшумно вошел лакей и поставил на полированный столик серебряный поднос с коньяком и кофе.
Столыпин пригласил Гартевельда, разлил по рюмкам коньяк, растроганно проговорил:
— Я счастлив, что познакомился с вами.
— Разрешите побеседовать с вами, как говорят в России, «по душам».
— О, пожалуйста, прошу…
Столыпин почесал за ухом ангорского кота, сел поудобнее и приготовился слушать.
— Я знаю, что вы очень заняты, — начал композитор, — знаю, что за всем вы просто
Столыпин понимающе кивнул.
— Немало страшного увидел я в ваших тюрьмах… Уверен, что все это творится не по вине центральной власти. — Взглянул на хозяина, словно хотел убедиться, что можно говорить дальше. Столыпин, не меняя выражения лица, внимательно слушал. Это ободрило гостя. — Я встретил каторжников, которые мечтают о смерти, как о спасении. Мне показали политического Черкашина, у него отобрали подкандальники, и он натер себе на ногах кровавые раны. Я наблюдал, как в тюремной больнице на грязных нарах лежат больные в кандалах. Мне показали так называемый «горячий карцер»… О, это ужасающее, дикое зрелище!
Столыпин гладил кота, время от времени брал изящную чашечку и маленькими глотками отпивал кофе. Изредка в его глазах вспыхивали злые огоньки, но они тут же гасли, и композитор ни разу не уловил их блеска.
Гартевельд нарисовал яркую картину тюремных драм и каторжных трагедий, пытаясь раскрыть перед премьером страшные беззакония тюремного начальства, о которых, разумеется, ничего не известно главе правительства. Композитор был в этом абсолютно уверен, а глядя на Столыпина, на его сосредоточенное, чуть усталое лицо в розовых оспинах, лишний раз убедился в правоте своего предположения.
Прощаясь с композитором, Столыпин сказал:
— Я еще и еще раз вас благодарю. Прошу поверить, что все недостатки тюремного быта вскоре будут исправлены. Счастливого пути, друг мой! — И он сердечно пожал руку Гартевельда.
Столыпин не солгал. Едва отъехала карета, он позвонил министру юстиции:
— Какой идиот дал шведскому фигляру пропуск в тюрьмы? Ничего не хочу знать! Запомните, чтобы больше подобных фокусов не повторялось.
В ярости он швырнул на рычаг телефонную трубку. Гневно тряслась густая черная борода с редкими седыми кустиками, а розовые оспины на щеках премьера покраснели и стали похожи на капельки крови.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Опять Дума, опять выбирать… Да ну их, эти выборы! Ведь уже выбирали, а что толку, разве Думы нам что-нибудь дали? Пожалуй, стоит в этом разобраться и решить, будем ли мы мараться из-за следующей.
Но прежде всего спросим себя, что значит: „Дума дала“.
Если „дала“ понимать вроде как бы „подарила“, то Дума нам ровнехонько ничего не дала. Но этого от Думы никто и не ждал, понимая, что если народу самому не удалось добыть землю и свободу, то и Дума для него их не добудет. Все понимали, что и с Думой и без Думы свободу придется добывать своими руками и только путем борьбы.
Рабочий класс силой добыл для своей страны манифест 17 октября 1905 года, обещавший свободы…
…Но правительство, оправившись от потрясений, арестовало передовых рабочих, закрыло рабочие газеты, разогнало рабочие организации, подавило декабрьскую забастовку, разослало во все концы страны карательные экспедиции, воздвигло целый лес виселиц.
Опять Дума, опять выбирать. Да ну их, эти выборы!»
Эту листовку, выпущенную Екатеринославским комитетом РСДРП еще в 1907 году, читал Григорию Ивановичу приехавший в его мариупольскую квартиру в сентябрьское воскресное утро 1912 года член Екатеринославского подпольного комитета РСДРП, назвавшийся товарищем Василием.