Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском
Шрифт:
— Рассказывайте, охотно послушаю, — ответил Григорий Иванович и взглянул на Оленку-секретаршу, сидевшую за маленьким столиком в углу приемной и готовую в нужный момент записать все необходимое.
— Перво-наперво про кулака да про нас, темных. Отобрал, значит, сельсовет у кулака Харлампия полдесятины для нас — шестерых горемычных вдов. Клятый Харлампий нарочно отрезал эти полдесятины не ровным куском, а клином. По правде говоря, с кулаками у нас еще не отвыкли цацкаться, еще потакают им, боятся. Вот так и с тем клином вышло —
— Напрасно! — стукнул карандашом по столу Петровский.
— И я так говорила. Ну, значит, пошли мы делить тот кулацкий клин. И саженью меряли, и веревкой пробовали разбить на шесть делянок — ничего у нас не вышло!
Обидно нам стало, одурели мы от этой дележки. А кровопивец Харлампий стоит за плетнем и зубы скалит. «Да вы, — говорит, — голь перекатная, двум свиньям жратву не разделите, а беретесь мою кровную земельку делить». Вот я и пришла просить вас, чтобы прислали грамотея, который смог бы разделить тот проклятущий клин на шесть равных частей. Найдется такой у вас?
— Такой землемер у нас есть. Только зачем вам резать тот клин! Посадите сообща на нем картошку, а урожай разделить легко: и вам будет хорошо и мироеду черная досада. Еще скажу вам: скоро настанет такое время, когда не надо будет делить кулацкую землю, а вся она станет нашей.
— Точно гора с плеч, как вас послушала. А теперь, если у вас есть минута, хочу рассказать про свое… — Она с опаской покосилась на секретаршу и ординарца.
— Рассказывайте, не смущайтесь, это мои верные помощники.
— Стыжусь я своей темноты, да уж скажу, коли задумала. Живет со мной сирота — внучка моя, девушка на выданье. И пришлась она по душе одному активисту. Зачастил он к нам. Он же партийный, а она еще до комсомолии не доросла. По селу толки пошли, всяк свое. Как-то в сумерки встречает меня на улице…
— Харлампий? — улыбнулся Петровский.
— Харлампиевой породы — Бульбах Онисим. Встретил, да и начал укорять: «Ты что ж, Елисеиха, задумала большевиков плодить? А знаешь ли ты, что в коммуне все будут спать под одним рядном? Внучку загубить хочешь?» Как это «под одним рядном»? — спрашиваю. «А очень просто, — говорит, — твое — мое — богово, ложись, и все! Понимать надо!» Подмигнул мне, да и пошел прочь. Вот я и надумала у вас про это спросить. Не верю такой подлой брехне, а все ж душа болит… Одна она у меня… внучка-то…
— Смело, бабуся, благословите свою внучку на брак с активистом, коли она его любит… А кулакам передайте, что скоро их всех накроют «одним рядном», да еще и мокрым, чтобы к телу плотней прилипло.
— Верю, что к тому идет. Вылила вам всю душу, сразу полегчало. Счастья вам во всем, — с благодарностью поклонилась она Петровскому и его помощникам.
— Попроси, Андрей, Парфентия Павловича — нашего главного пропагандиста.
Короткая, узкая бородка клинышком, сухощавое лицо, пенсне, в руках всегда бумаги либо книжка — таким был Парфентий
— Иду к вам и думаю: «Наверняка Григорий Иванович узнал от своих посетителей что-нибудь чрезвычайно интересное».
— Как в воду смотрели, Парфентий Павлович. Мы попали в страшную глухомань, и поработать здесь придется изрядно. Надо немедленно выпустить две листовки, которые бы остро и без промаха ударили по сознанию людей. Набросайте, Парфентий Павлович, листовку о земле, а вторую о советских семье и браке. Будет готово, приходите ко мне, вдвоем помозгуем над окончательной редакцией…
…В тот вечер молодой, тонкий месяц особенно внимательно всматривался в лица Оленки и Андрея. Они еще не произнесли того главного, что так трудно вымолвить впервые.
Андрей перебирал дневные события, вспомнил бабку Елисеиху, и они с Оленкой вдосталь посмеялись над «рядном». А потом он собрался с духом и сказал девушке заветное слово. Она заглянула ему в глаза, видимо решаясь сказать что-то в ответ, но… в этот момент за их спинами в роще прогремел выстрел. Потом второй, третий…
Будто тугая пружина подбросила Андрея. Он выхватил револьвер и помчался за армейцами, которые, разбившись на две группы, уже брали рощицу в клещи.
Петровский вскоре увидел, что красноармейцы кого-то ведут. От пойманного несло самогоном, он что-то бормотал в свое оправдание, по Петровский оборвал его:
— Ты стрелял?
— А кто ж еще? Ведь его поймали с этим обрезом, — кипел от негодования армеец, державший бандита.
Близкий конский топот заставил всех поднять головы. От села мчались два всадника, круто свернувшие в сторону агитпоезда.
— Здравствуйте! — произнес бородатый верховой, и оба спешились. — Мы из сельсовета. Услышали выстрелы и примчались узнать, не случилось ли чего. — Тут бородач увидел задержанною: — Это ты, Свирид Горчак?
— Почему стрелял, в кого целился? — взял в оборот кулацкого прихвостня второй всадник — Данила. — Признавайся, пьяная гадина, иначе порешу без суда и следствия! — И потянулся за карабином.
— Ни в кого я не целился, стрелял вверх, — буркнул Горчак.
— Гляди, какой воздухопалитель нашелся, — усмехнулся Петровский. — Ты все-таки скажи, кто тебя надоумил, самогоном напоил и дал обрез.
— Он же и дал, Харлампий, — пробормотал Горчак.
— А ты не думал, что тебя могут поймать? — спросил Петровский.
— Нет, Харлампий сказал, что тут, кроме писак да трусливых болтунов, никого нет. «Пойди, — говорит, — пугни их, может, быстрей уберутся с нашего разъезда, а то совсем растравили голытьбу, скоро нельзя будет нос высунуть из хаты. Иди, — говорит, — и я тебя вовек не забуду». И дал выпить полкружки самогона для храбрости.
— До рассвета мы и Харлампия, и этого дурня командируем в город, в ЧК. Можно забирать? — спросил Данила у Петровского.