Прямой эфир
Шрифт:
Разворачиваюсь, не дойдя до вожделенной сушилки лишь пары шагов, и упираюсь взглядом в карие глаза, горящие превосходством и нескрываемым ликованием.
— Отлично выглядишь, Лиза, — губы, обведённые красной помадой, выплевывают мое имя, а руки уже опускают маску на туалетный столик.
Не изменилась она. Совсем. Все так же самоуверенна, ухожена, идеальна и боже… Я что, пою дифирамбы любовнице мужа?
Вскидываю голову, не желая выдавать волнения, от которого дыхание мое участилось, и подобно своей сопернице, не слишком-то аккуратно избавляюсь от нелепого
— Даже не верится, что ты не так давно родила. Сколько твоим девочкам, месяца два?
— Четыре, — не знаю, зачем поправляю ее. Наверное, хочу, чтобы она знала — я не стану трястись как заяц, пока она ведет великосветские беседы, на манер царицы, снизошедшей до болтовни с простолюдинкой.
— Четыре, — повторяет, складывая руки на груди, и улыбается шире, демонстрируя ровные белоснежные зубы.
Где справедливость? Почему она не может быть хоть чуточку менее красивой, чтобы я не чувствовала себя серой мышью, ожидающей жестокой расправы в лапах лощеной тигрицы?
— Наверное, мне стоит тебя поздравить?
— Обойдусь, — делать вид, что мы старые приятельницы, случайно столкнувшиеся в ресторане — последнее, на что я решусь, после всего, через что мне пришлось пройти по ее вине. — Что ты здесь делаешь?
— Праздную, — отвечает и зачем-то подходит ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Клонит голову набок, сканируя мое платье, на юбке которого так и красуется мокрое пятно размером с мячик для гольфа, и, вздохнув, произносит:
— Эти устрицы — та еще мерзость, верно? Скользкие, бесформенные и совсем неаппетитные, — произносит, а у меня создается ощущение, что говорит она вовсе не о моллюсках. Такой она видит меня в своих глазах?
— Впрочем, обсуждать меню в туалете не принято. Расскажешь, как прошел этот год?
— Что-то не припомню, чтобы мы когда-то дружили. Так что, прости, но моя жизнь тебя не касается.
— Разве? Подружками мы, может, и не были, но ты ведь не станешь отрицать, что нас многое связывает?
— Например?
— Например, мой мужчина, которого я великодушно тебе уступила, посочувствовав твоему положению. Кому ты нужна, да еще и с довеском? Брось, — заметив, как я сжимаю руки в кулаки, больше всего на свете мечтая вцепиться в ее идеальную прическу, Яна смахивает с моего плеча невидимую соринку. — На правду не обижаются. И потом, не всем же рождаться красавицами…
— Ты для этого меня караулила? — усмехаюсь, приподнимая бровь.
Целый год выжидала, чтобы сделать парочку язвительных замечаний о моей внешности? Боже… Как она могла ему нравиться? Чем зацепила, тугими канатами привязав к себе мужчину, который готов был падать к ее ногам, стоило ей захотеть поставить его на колени?
— Не совсем, — отступает назад, и с кошачьей грацией отходит к зеркалу, на ходу разглаживая несуществующие складки на талии. Замирает, приоткрывая пухлые губы, и стирает с них излишки макияжа указательным пальцем.
— До твоего внешнего вида мне дела
— Я просто хотела, чтобы ты помнила — я всегда рядом. За твоей спиной, впереди, опережая на пару шагов, или, возможно, даже в твоей постели… Ведь кто знает, о чем думает Игорь, ублажая тебя в спальне?
Жарко. Хочется ослабить корсет, ведь легкие мои полыхают, отравленные вишневым ядом, грозящимся въестся в мою одежду, осесть в волосах, и изувечить мою душу своими тяжелыми парами, оставив после себя уродливые ожоги.
Заставляю себя очнуться, когда давление ногтей на мягкую кожу ладоней становится нестерпимым, и впервые хвалю себя за то, что не поскупилась, накладывая на щеки толстый слой тонального крема. Пылать, как маковое поле, в присутствие этой дамы я себе запрещаю.
— Я дала Игорю время поиграть в семью, насладиться отцовством и немного усмирить взыгравшую совесть… А теперь, возвращаюсь. Возвращаюсь, чтобы забрать свое.
— Свое? — удивляюсь, как далеко она зашла в своем сумасшествии, и, прочистив горло, добавляю стали в свой осипший от волнения голос. — Шутишь? Не думаю, что тут есть хоть что-то, на что ты можешь предъявлять права. Он выбрал меня, Яна.
— Детей. Правильнее говорить детей. Был бы он с тобой, не забеременей ты так вовремя? — ухмыляется, а я так явственно ощущаю покалывание на щеке, словно она ранила меня не колкой фразой, а увесистой оплеухой, от которой перед глазами уже заплясали искры. — Я та, кого он будет хотеть всегда: в машине, на рабочем столе, в спальне квартиры, которую снимал для меня не один месяц, в вип-ложе ресторана или в запотевшей кабинке душа. О таких, как я, мечтаю, Лиза, а таких, как ты, терпят. Так что бойся. Каждое утро, когда будешь завязывать ему галстук, помни, что, возможно, именно я буду его снимать.
Терпят? Так это называется? Его поцелуи, его взгляды, его слова лишь проявление железной выдержки? Смирение, ведь бросить детей он никогда себе не позволит, поэтому должен играть эту роль по уши влюбленного мужа?
Проглатываю обиду, умоляя глупое сердце перестать так болезненно сжиматься, и все-таки опускаю глаза, боясь, что слезная пелена перед моим взором падет, пролившись потоком слез по побледневшим щекам.
— Господи, — едва ли не вскрикивает, воззрившись на меня в недоумении, и уже не скрывает веселья, открыто посмеиваясь над моей реакцией. — Ты ведь не думала, что это любовь?
Думала! Господи, сколько раз я убеждала себя, что это непросто попытка сохранить брак, а чувства, пусть и проснувшиеся с опозданием, но самые что ни наесть настоящие чувства, благодаря которым мы сможем перевернуть эту страницу! Засыпала, с наслаждением вбирая в себя его тепло, покрываясь мурашками, когда ладонь спящего рядом мужчины, опускалась на мою талию. Просыпалась, ловя на себе горящие взгляды заспанного супруга, надеясь, что он больше ни на кого так не посмотрит… Только не после того, как узнал всю горечь потери…