Прямой эфир
Шрифт:
И просто не выдерживаю. Вдруг осознаю, что если прямо сейчас не коснусь ее губ, буду всю жизнь жалеть о тех днях, что прожил впустую. И от этого моя потребность в ней растет в геометрической прогрессии — желание вспомнить, каковы ее поцелуи на вкус становится нестерпимым, затмевает все опасения быть отвергнутым и уже ведет меня к ней навстречу.
Я ворую ее улыбку. Впитываю в себя, заставая врасплох своим внезапным вторжением, и не даю ей ни единого шанса на отступление. Вряд ли у меня выходит нежно дотронуться до ее губ, но и страстным наш поцелуй не назовешь. Скорее, какой-то неопытный, когда не понимаешь, что делать и двигаешься интуитивно, то изучая жадными
— Вы уронили, — ничуть не смутившись увиденного, парень лет двадцати протягивает Лизе ее шляпу и даже умудряется ухмыльнуться, когда она заливается краской, тут же пряча лицо за полученной назад вещью. Хихикает, и из-за своей светло-коричневой «ширмы» выдает глухое спасибо, являя миру горящие глаза только тогда, когда со щек сходят последние пятна смущения.
— Я уже перестала надеяться, что ты когда-нибудь на это решишься, — так легко произносит эти слова, что я, наконец, сбрасываю с себя тяжелую ношу, что таскаю на своих плечах не один месяц.
Понимаю, что это лишь маленький шаг на пути к исцелению нашей семьи, но уже ощущаю первые капли подтаявшего ледника на своих ладонях, в эту секунду как никогда веря в то, что нам удастся его растопить.
ГЛАВА 31
— Он смотрел на меня иначе, — Лиза словно не замечает внимательных взглядов навостривших уши зрителей, забывает о камерах и жадном до подробностей ведущем. Даже пытливый взор молчаливого Славы не заставляет ее смущенно отвернуться. Впрочем, о какой робости может идти речь, если их отношения давно обрели новый окрас?
Устраивает руку на широком подлокотнике и теперь перебирает пряди на виске, задумчиво разглядывая что-то недоступное телезрителю. Бог его знает что там: декорации, продюсер шоу, решивший понаблюдать за выпуском, завладевшим вниманием миллионов, или ансамбль народного танца, случайно перепутавший дверь павильонов и теперь решивший дослушать ее историю до конца — ей плевать. Мыслями она далеко, поэтому взгляд у нее туманный, неживой, что ли…
— Не знаю, как это объяснить, — пожимает плечами, отчаявшись облачить в слова собственные ощущения и замолкает, ухмыляясь чему-то, что навсегда останется для меня недоступным. Как и то, чего же ей все-таки не хватило: внимания, нежности, теплоты, заботы… К черту! Даже скажи она это сейчас, ничего нам уже не исправить. Ни тогда, когда она познала чужие объятья, подпустила к себе чужие руки, и испробовала Славкины губы на вкус. В своей любви я эгоистичен — знаю, что и сам оступился, но отыскать в себе силы ее простить до сих пор не могу.
Сжимаю кулаки, и прежде, чем успеваю подумать, ощущаю острую боль в ладони: осколки бокала осыпаются на паркет, а из кожи, горящей от пролившегося коньяка, угрожающе торчит кусок стекла.
— Он заставил меня поверить, что я непросто звено между ним и детьми, что моя роль в его жизни вовсе не второстепенная — главная, и порой именно от меня зависит, как будет развиваться сценарий. Все было другим: разговоры, где теперь говорила я, а он, улыбаясь, прислушивался, не забывая вставлять комментарии. Семейные праздники стали личными — никакой показухи, шумных банкетов, и незнакомых мне людей за столом. Он оберегал дом от присутствия журналистов, стремился оградить и меня и детей от надоедливых папарацци, позволяя мне наслаждаться материнством… И он никогда не задерживался на работе…
— Когда же все изменилось? —
Обматываю руку вафельным полотенцем, белизна которого разбавляется алыми пятнами, и горько усмехаюсь, заранее зная — она не сознается. Никогда не расскажет миру, как снимала деньги со счетов, подготавливаясь к «самостоятельной» жизни, как оставляла детей на няню, навещая моего друга в обеденный перерыв; не станет делиться подробностями их романа, и уж точно не будет хвастаться щедрым подарком Лисицкого — четырехкомнатной квартирой в центре Москвы, где эти влюбленные голубки даже успели подготовить детскую. Для моих дочерей, которых, к слову, она планировала без всякого предупреждения перевести в свое новое семейное гнездышко… Так, почему же я главный злодей? Чем я так плох? Тем, что среагировал раньше, чем мои дочери стали называть папой своего крестного?
— Давай, Громова, — говорю сам с собой, откидываясь на спинку, и больше не ощущаю боли — то, что происходит внутри, скручивает мышцы куда сильнее, чем ноющая от пореза рука. — Просвети, чем я тебе не угодил?
— Наверное, первый звоночек прозвенел на дне рождении Эвелины, — оборачивается к моей матери, нервно проворачивая кольцо на пальце, — вы должны помнить тот.
Как и я, хоть и не отказался бы от таблетки, способной стереть из моей головы все воспоминания о том чертовом празднике…
— Я толстая? — Лиза поворачивается ко мне в своем нежно-голубом платье, невесомо струящемся по ногам, и нервно подтягивает повыше расшитый стразами лиф, явно не собираясь двигаться с места, пока не добьется правды. Волнуется, как и любая женщина впервые после родов отважившаяся выйти в свет.
— Ты прекрасна, — не вру, ведь пара прибавившихся в талии сантиметров не способна испортить общей картины, — и останешься таковой, даже если наберешь еще килограмм десять. Мы можем заходить? Эвелина уже оборвала мой телефон.
— Можем, — глядит на меня недоверчиво, но после глубокого вздоха все-таки соглашается.
Выпрямляет спину, поправляет бриллиантовое ожерелье, в свете ламп переливающееся разноцветными бликами, и, слабо улыбнувшись, берет меня под локоть, краснея еще больше, когда я, наплевав на людей, столпившихся в вестибюле, касаюсь ее губ в тягучем поцелуе. Сладкая. Сегодня ее ласки отдают молочным шоколадом, который она уплетала с самого утра, уверяя, что он отлично успокаивает нервы.
Толкаю тяжелую дверь в ресторан, пестрящий позолотой, и ухмыляюсь предсказуемости моей мамы: если уж и устраивать гуляние, то с шиком. Чтобы на входе стоял человек в ливрее, в белых перчатках и нелепом напудренном парике… Чтобы интерьер был украшен красными розами, ярким пятном выделяющимися на скатертях цвета слоновой кости.
— Бог ты мой, — жена хватает мою ладошку, не в силах скрыть удивления, когда из зала выбегает молоденькая девушка, больше похожая на дворянку, велением судеб закинутую в наш прославленный всевозможными гаджетами век, и даже сбивается с шага, оглядывая свой наряд. — Нужно было надеть что-то более помпезное…
Лиза с таким неподдельным страхом смотрит в мое лицо, что удержаться от смеха почти нереально: какая разница, в чем щеголяют эти жадные до славы девчонки, если даже в простой хлопковой пижаме она будет выглядеть куда эффектней? По крайней мере, для меня, а на мнении окружающих я зацикливаться не собираюсь.