Прятки по-взрослому. Выживает умнейший
Шрифт:
Были у этого пещерного способа и нюансы – из-за пористости годился в дело только красный отечественный кирпич, облицовочный или силикатный белый не подходили. И хватало кирпичей максимум на три «заправки» – в конце концов, рассыпались в труху.
Вспомнив детали, Андрей принялся за поиски ингредиентов. Все тело периодически содрогалось от холода, его шатало от похмелья и мутило, но за несколько минут он нашел в сарае два вполне пригодных железных ведра, а за туалетом кучу мусора, в которой валялись вполне приличные обломки
– Надеюсь, что легкая прогулка заодно меня и освежит, – пробурчал Глебов, взял ведро, сунул в карман плаща бутылку водки и побрел в сторону деревни.
И снова ему практически сразу повезло – в первом же дворе стоял трактор из братской Белоруссии, а возле трактора с усталым видом курил мужичок в телогрейке.
– Слышь, братан, не дай помереть на морозе, – без всякого предисловия обратился к мужику Глебов, – плесни солярки, пожалуйста, а я тебе за это бутылку подарю, – и он продемонстрировал товар лицом. – Без обмана, магазинная, запечатанная.
– Ангина? – понимающе кивнул тракторист, оценив страдальческий шепот Андрея, подумал несколько долгих секунд и улыбнулся, – умеешь ты, мужик, уговаривать!
Обратный путь показался бесконечным.
Когда Андрей вернулся на дачу, его уже не просто трясло, а колотило от озноба.
Он затолкал в ведро с соляркой несколько больших обломков кирпичей, отлил немного в другое ведро и начал поджигать, но холодная солярка гореть не хотела. Спички одна за другой касались поверхности жидкости и тухли, словно их опускали в воду. В отчаянии Андрей огляделся, пытаясь найти хоть что-нибудь подходящее для розжига, но на глаза ничего не попадалось – хоть одеяло рви!
– Может, в дипломате студента что-нибудь есть? – подумал он вслух и вытащил тяжелый чемоданчик из-под стола, куда задвинул его еще перед пьянкой.
Никаких кодовых замков на дипломате не было, поэтому открылся он легко. Внутри лежали штук пять толстых ученических тетрадей, два больших целлофановых пакета с синими таблетками и деньги – огромные пачки тысячных и пятитысячных купюр, долларов и евро, перетянутые в нескольких местах резинками. Даже приблизительно представить – сколько здесь – было невозможно…
Глебов равнодушно поглядел на деньги и схватил первую попавшуюся тетрадь, развернул – мелким почерком исписана от корки до корки, сплошные формулы.
Он трясущимися руками вырвал несколько листов, поджег их и опустил в ведро с соляркой, потом хлопнул себя по голове, бросил в солярку обломок чего-то деревянного, снова нарвал бумаги из тетради, снова поджег. Он смотрел на зарождающийся робкий огонек, обвивающий деревяшку, и осторожно подкладывал студенческий конспект – листок за листком, листок за листком. И огонь разгорелся…
Через два часа небольшая комната нагрелась так, что даже пар изо рта перестал идти. Дымохода, естественно, не было, копоть медленно кружилась в воздухе, одевая в траур дачную мебель.
Глебов согрелся настолько, что рискнул налить себе водки, с отвращением выпил и через минуту понял – полегчало.
Он сидел, сгорбившись над полыхающим ведром, которое предусмотрительно поставил на железный противень и, отпивая водку из стакана будто чай, внимательно всматривался в каракули покойного студента, словно надеялся увидеть в этих тетрадках его чистосердечное признание. Но в тетрадях были только химические формулы – студент действительно был очень способным…
Сквозь алкогольные пары с трудом протиснулась мысль – уж если студент хранил эти тетрадки вместе с деньгами и наркотиком, вряд ли это конспекты институтских лекций. Скорее всего – рабочие материалы по созданию того самого наркотика. Между прочим – изобретение, даже в чем-то открытие. Вот только Нобелевскую премию за него все равно не дали бы. А дали бы срок… в лучшем случае. Выходит, полезное дело для людей сделал Андрей Иванович, укокошив талантливого студента.
Отогревшись, Глебов пересел к столу и начал торопливо поглощать еду. Движения его стали неуверенными, ватные пальцы разучились хватать и удерживать предметы.
Он несколько раз пытался взять в руки нож, но тот волшебным образом ускользал, пока вообще не свалился на пол. Бормоча ругательства, Андрей трижды хватал его и трижды не мог удержать в руке.
Когда он, наконец, схватил его, умудрившись при этом порезаться, дикая ярость подкатила комом прямо к больному горлу. Зарычав, он как был на коленях, разогнулся и с силой метнул непокорный нож в стену.
Нож с глухим стуком воткнулся. Глебов тупо посмотрел на него, а потом, крича что-то нечленораздельное, начал кидать в стену все, что попадалось под руку – вилки, открывалку для консервов…
По его лицу текли слезы лютой ненависти к этому несправедливому миру, оставляя в солярочной копоти блестящие дорожки.
Неловко размахнувшись в очередной раз, он смахнул со стола бутылку, которая упала на пол и разбилась. Схватив горлышко с выступающим треугольником стекла, Андрей в ярости швырнул в стену и его. Раздался хруст. Когда он поднял в изнеможении лицо, его глазам представилась стена вкривь и вкось испещренная воткнувшимися столовыми приборами. Посередине торчало горлышко бутылки.
Глебов тяжело поднялся с колен и подошел к стене. После припадка ярости его начал разбирать идиотский смех.
– Надо же, – проскрипел он больным горлом, – ни разу не промазал! В цирке мог бы хорошие денежки зарабатывать. Денежки…
Он схватил дипломат и с пьяной старательностью попытался пересчитать деньги, но сбился в середине первой же пачки, плюнул и бросил это дело. Потом долго разглядывал на свет пакеты с таблетками, почти всерьез раздумывая, не проглотить ли пару горстей с тем, чтобы встретить рассвет уже реальным и безусловным покойником.