Прятки по-взрослому. Выживает умнейший
Шрифт:
Он миновал пост, пройдя его за спиной все того же инспектора, не обратившего никакого внимания на пешехода. С этой стороны к поездке в город готовились три машины – длинномер скандинавского производства, бензовоз и КАМАЗ с наращенными до неприличия бортами.
С первым нечего было даже пытаться – кто пустит в шикарную кабину пахнувшего соляркой колхозника? Во второй уже был пассажир, или сопровождающий. Оставалась третья.
Глебов подошел к КАМАЗУ и постучал в дверь. Из кабины выглянул такой же, как и он, пропахший соляркой водитель, спросил с характерным восточным акцентом:
– Чего стучишь?
– До города подвези, брат, – попросил Глебов, – я на ферме был, домой пришел, а жену в город увезли, в больницу. До утра ждать не хочу. Подвези, а? А я тебе за это денег дам. Сто рублей, – и он протянул водителю купюру.
Водитель подумал – надо сказать, быстро – и махнул рукой, дескать, залезай. Вот и хорошо.
Главное, что проверку на посту КАМАЗ уже прошел, теперь до самого Чкалова его если и остановят, то только за нарушение правил, значит, к пассажиру приглядываться никто не станет.
– Только ты не удивляйся, – предупредил Андрея водитель, – у меня радио нет, в дороге я уже третий день. Поэтому петь буду, чтобы не заснуть. На узбекском. Ничего?
– Не вопрос. Мне даже интересно – я из ваших песен только про Учкудук слышал.
– Про Учкудук – это не наша песня, – грустно сказал водитель, – про Учкудук – это ваша песня. Ее русский написал. Еврей. Деньги сейчас отдашь?
– Держи.
– Сумка тяжелая у тебя.
– Так ведь жене в больницу собрал – одежда, еда, тапочки…
– Да, болеть плохо, – философски заметил водитель, с силой воткнул куда-то рычаг переключения передач.
Машина вздрогнула, заскрипела-заскрежетала и поползла, завывая так, что Глебов даже усомнился в наличии у нее глушителя.
– Картошку везу, – крикнул водитель, – из Башкирии.
– Ничего себе, – удивился Андрей, – так она же и тут хорошо растет!
– Какая тут растет – всю в Казахстан продали. Там ничего сейчас не растет. Только цены.
– Понятно, – закивал Глебов. – На фирму работаешь или на себя?
– Э, какая фирма? – пожал плечами водитель. – Два двоюродных брата в Башкирии картошку скупают, в Чкалове их отец ее продает. А я вожу. Еще месяц возить буду – много братья накупили. Урожай.
Разговаривать было трудно из-за рева двигателя.
– А что, дома работы совсем нет?
– Есть, почему нет? Только дома платят мало. У меня мама, сестра с двумя детьми, братишка и две сестренки, а работаю один я. Дома столько не заработать.
Путем нехитрых подсчетов Глебов уяснил, что в Узбекистане у водителя остались мать, три сестры, брат и два племянника – всего семь человек, из которых минимум четверо еще маленькие. И сестра почему-то без мужа.
– А отец где? – спросил Глебов и тут же пожалел о вырвавшемся вопросе – раз не назвал, значит, есть на то причина.
Но водитель, помолчав минуту, спросил:
– Хочешь, расскажу? Тебе все равно, а мне на душе легче будет, да и не усну уж точно.
– Расскажи, – осторожно согласился Андрей.
– Понимаешь, я не чистый узбек. Отец мой таджик. После армии остался в Фергане работать в полиции, с мамой познакомился. Тогда национальность еще никому не мешала. Поэтому и свадьбу родители хорошо отпраздновали, и уважали соседи отца – он был участковым. Вот только почему-то звания ему не давали и на повышение не отправляли. Так и ходил по району старшим лейтенантом.
Сестра уже комсомолкой была, а я в третий класс ходил. Большой уже был. Друзей было много – на улице, в школе. Поэтому мне все равно было, что мамины родственники к нам в гости почти совсем не ходят, хоть и живут недалеко. А они, оказывается, никак ей простить не могли, что замуж вышла не за узбека…
В тот день отец был выходной. Мы с ним на базар шли – настоящим мужским делом заниматься – мясо выбирать.
Недалеко от базара чайхана была, вернее, и сейчас есть. Когда мы проходили, отец заметил, что людей у чайханы больше чем обычно. Он же участковый – как мимо пройти. Хоть и выходной. Вот мы и подошли.
Собравшие мужчины умолкли, поздоровались с отцом. В стороне я заметил брата матери – дядю Мадазима. Рядом с ним стояли двое или трое, лица у всех были напряженные и злые. Дядя крутил в руках большой острый нож – такой должен быть у каждого правоверного. Это он так всегда говорил.
– Здравствуйте, уважаемые, – сказал отец, – по какому поводу собрались?
Заговорили сразу несколько человек – про несправедливость какую-то, про обнаглевших турок-месхетинцев, про гордость.
– Ну, ты же, правда, не узбек, – неожиданно громко сказал дядя Мадазим.
Все затихли.
– И что с того? – спокойно ответил отец. – Разве я от этого меньше люблю нашу страну или хуже уважаю обычаи?
– Докажи, – крикнул кто-то из толпы.
Отец тяжело вздохнул, нашел глазами меня и строго сказал:
– Беги домой, сегодня у нас не базарный день получился.
Я послушно повернулся и побежал, а толпа вдруг зашумела, загудела на разные голоса. Я обернулся посмотреть и увидел, как к отцу подошел дядя Мадазим и с кривой усмешкой сказал:
– Что же ты, Селим, по городу без пистолета ходишь? Плохие времена настали, а власть без оружия.
– Оружие – удел слабых духом, – ответил отец, а потом все снова зашумели и я больше ничего не расслышал.
Вечером в наш дом пришли несколько мужчин. На плечах они принесли тело отца. Приехавший молодой врач долго осматривал рану, нанесенную широким острым ножом, а потом удивленно сказал своему помощнику:
– Ничего не понимаю. Он с этой раной еще часа два живой был! Его же спасти можно было – аппендицит куда опаснее… Что случилось?
– Какой-то турок-месхетинец ударил, – громко сказал дядя Мадазим, – а мы поздно подоспели.