Прыжок в ледяное отчаяние
Шрифт:
— Ох, манера у тебя, Загорайло, выражаться, — Епифанов поцыкал зубом. — Как бы это поточнее выразить. Как у уволенного трагика! Во, точно.
— Почему уволенного? — прыснул Влад.
— Потому что действующему актерства хватает на работе.
— Так это и есть часть моей работы. Я ее воспринимаю как искусство! Как служение прекрасной Фемиде — родственнице, в некотором роде, Мельпомены.
— Ну-у, понеслась душа в рай. И этот мне с греками голову морочить будет. — Епифанов отмахнулся от Влада, закрывая тему.
— Сколько с этим переводом еще валандаться? На дневник Михайловой вся надежда.
Оперативник хлопнул себя по лбу:
— А вот главного-то я и не сказал! Готовый перевод должен вот-вот прийти мне на почту
— Ну, арти-ист! — возмутился Епифанов. — У нас же тут, в столицах, компьютеров не имеется. Ну как же. Знаете, Владислав Евгеньевич, это уже просто непрофессионально. Давай, влезай в почту и пересылай мне текст. И оригинал! Завтра же чтобы оригинал был у меня на столе.
Влад сник и, буркнув «есть», сел к епифановскому компьютеру.
В этот момент зазвонил рабочий телефон следователя. Алексей Алексеевич сосредоточенно выслушал говорящего и горячо поблагодарил, после чего обратился к Загорайло:
— Ваш приятель — предприимчивый консьерж Василий Николаевич Тутышников, сиречь домушник Иван Николаевич Береговой, приказал долго жить. Нашли его в Подмосковье с раной на шее. Били сзади, хлебным ножом с волнистым краем.
Влад резко повернулся к следователю.
— Но в убийстве «из корыстных» уже сознался рецидивист-карманник. Он приютил беглого Берегового, но не вынес, видать, близости награбленных сокровищ.
— И велики сокровища?
— А вот это я уже не уточнял.
Епифанов встал, потягиваясь.
— Сравним, конечно, нож и рану Мячикова, но… вряд ли…
— Вряд ли, — согласился Влад и, постучав по монитору пальцем, значительно изрек:
— Потому что у нас, похоже, высвечивается совсем другой подозреваемый.
— …Иулия, идите, чайку попейте. — Послушница Елена, крупная, румяная, в необъятном черном ватнике и в черном платке до бровей категорично взяла скребок из рук Люши.
Сыщицу не узнал бы и родной муж. Замотанная в долгополую юбку поверх джинсов, в куртке с чужого, великаньего плеча и темной косынке, из-под которой выбивались, как ни заправляй, упрямые кудри, Шатова чистила от наледи дорожку к центральным воротам Голоднинского монастыря. В прошлом году Люша помогла раскрытию убийства и кражи в обители. Здесь же Светлана встретила Сергея, и их жизнь круто изменилась. В судьбе же Люши внешне ничто не поменялось. Семья, сад, хозяйство, книги… Но когда она села в машину после встречи с растерянным, дрожащим отцом убитой Поспеловой, решение побыть в тишине и оторванности от мира в ней уже сформировалось столь твердо, будто женщина многие месяцы вынашивала эту идею, да не могла — в угоду суете, лени, духовной неповоротливости — осуществить. О возвращении домой даже думать не хотелось. Не было нужды ни в объяснениях с мужем, ни во встрече с сыном, ни в телефонных жалобах подруге. Ни в словах, ни в действиях, да даже в сыщицком азарте — смехотворном, в сущности, потребности не существовало.
Юля не верила Земцовой. Не верила в уход мужа из семьи. Но и мужу отныне верить она не могла. Впрочем, себе она верила и того меньше: внутренняя суета и болтливость, путаность мыслей и круговерть желаний, решений, ненужных починов придавили бессмысленным и неподъемным бременем. Шатова сидела в откинутом до упора кресле своей машины, ежилась под натиском горячего воздуха из печки и никак не могла согреться. Запрокинув голову, она смотрела на рекламную вывеску. Милая престарелая актриса с плачущей улыбкой и вылепленными губами предлагала помаду. «Расцвети свою жизнь», — призывала вышедшая в тираж звезда, всем своим смятенным видом опровергая этот плоский слоган. Картинку Люша изучала под скороговорку радионовостей на любимой Сашиной волне.
День выдался «хлебный»: бывший глава МВД задержан за сутенерство; девочка сломала шею в детском саду; Ринат Шабаров лишился прав за езду в пьяном виде по встречке. Ликование и экстаз. Все одно к одному…
«Хватит!» — Люша щелкнула приемник «по носу», и он заткнулся. «Мне требуется передышка. Смена обстановки. Что еще говорят в таких случаях? Поездка в тепло, к морю. Развлечения. Впечатления…» Шатова подняла спинку кресла и приоткрыла окно. Холодный воздух плеснул в лицо. «Ерунда. Будто расстояние может перенести из бессмыслицы к истине, а курортная картинка одарить духовной твердостью и покоем. Нет! Никакие курорты и культурные мероприятия не помогут». Люше не хотелось отдыхать и развлекаться. Ей необходимо было найти точку опоры. И она с теплым чувством вспомнила о зримой и внутренней тишине обители, как о давнем и проверенном лекарстве. Шатова не стала активной прихожанкой храма, но дважды за год — в самые сложные моменты она вспоминала о монастырской защищенности, как о последнем, крайнем средстве спасения. Отправив сообщение сыну, она поехала в Голодню.
Тишина и статичность пространства рождали ощущение вселенской незыблемости. Башни-стражи у входа, белые стены, прямая дорога, свеча-колокольня, храм — тянущийся ввысь синью куполов, задавая цветовой камертон небу. Лишь вороньи переклички резали трезвящий мартовский воздух, да тихое скольжение черной фигуры вдали, у храмовых дверей или по тропинке к сестринскому корпусу напоминали, что это не картинка на застывшем полотне. Это — особая жизнь.
Люшу приняли тепло. С расспросами не лезли. Мать Нина — келейница настоятельницы, высокая, с асимметричным, но милым, улыбчивым лицом, обняла Иулию при встрече, провела в сестринскую трапезную. Дала время поплакать, собирая на стол: чай, монастырский мед, постные коврижки. Стояла середина Великого поста, и еда готовилась предельно аскетичная: каша с овощами, щи, фасоль. Благочинная монастыря — мать Капитолина — худенькая инокиня в очках, серьезная, прячущая отзывчивость за внешней сухостью, распорядилась, в отсутствие настоятельницы, уехавшей по благословению владыки на несколько дней в Печоры, трапезничать Иулии с сестрами, а не с паломницами. Трудниц постом всегда хватало, но общение с богомолками было бы для сыщицы в тягость. Глядя на застывшее, серое лицо Люши, которую сестры помнили деятельной и задиристой, все понимали, что женщине нужно побыть наедине с собой. И Богом. Который все управит.
Мать Капитолина предложила выбрать из двух послушаний: кухня или чистка дорожек. Сторож Дорофеич, маленький старик-калека с отмороженными стопами, который следил за порядком во дворе, преставился Рождественским постом. Умер тихо, со сложенной для крестного знамения рукой. Тромб. Люша, не раздумывая, выбрала работу на улице. Ей выдали куртку, рукавицы и скребок с лопатой. С семи до девяти трудница отстаивала Литургию, ела и шла трудиться. За три дня паломница не сказала и пяти фраз. И внутренняя болтовня почти утихла к исходу среды. Когда послушница Елена позвала Юлю пить чай перед вечерней службой, та видела перед собой лишь ледяное крошево, а не Танечкин оскал, и тихонько выпевала «Иже херувимы», а не вышептывала Саше грозные, но жалкие слова, которых после стыдишься долго, краснея наедине с собой.
Чай сестры пили вразнобой, кто когда мог, поэтому это не носило обязательной строгости монастырской трапезы: степенной, с чтением святых отцов. Проговорив про себя «Отче наш» и «Богородицу», повернувшись к иконе Спаса, Люша присоединилась к чаевничающим: матерям Анне и Зинаиде. Инокиня Анна — высокая, с резкими чертами лица, лет пятидесяти пяти, отличалась медлительностью, напевностью речи и особым выговором. В миру она работала экскурсоводом краеведческого музея. Мать Зинаида, напротив, была маленькой, сухой и подвижной, с привычкой поминутно кивать носатой головой, будто клевать. Возраст ее определить Люша не могла. Когда Зинаида читала часы перед службой дребезжащим голоском, казалась семидесятилетней старушкой, когда драила пол в храме — пятидесятилетней «ягодкой».