Прыжок в ледяное отчаяние
Шрифт:
— Не подумать о специфике работы главного подозреваемого! Не собрать никаких сведений о нем только потому, что он безутешен и мил. Урод! — Влад ударил кулаком в стену.
— Не ломай чужую недвижимость, — сухо заметил Быстров и тоже заходил от стены к стене.
— Помнишь, в дневнике есть кусок про то, что Михайлова собиралась все обсудить с «неотвратимым» окончательно? Такая встреча могла произойти, гипотетически, у нее дома? И Сверчков мог быть о ней осведомлен.
— Ну, если он читал ее дневник. Но раз она вела его по-английски — значит, думала, что это верная страховка от глаз мужа, — возразил Загорайло.
— А муж возьми, да и
Купцов сидел все так же навытяжку.
— Виталий Андреевич, Сверчков знает английский язык?
— Нет. Да. Учил, по-моему, в МИРЭА. Технические характеристики к оборудованию переводил. Со словарем.
— Со словаре-ем, — протянул Быстров, глядя на Влада, вошедшего следом и усевшегося на стул.
— Вы не можете показать, а в какие салфетницы — вмонтировал скрытые камеры ваш шеф?
— Да. Обычные. Картонные. Один раз только. В прошлом месяце.
Дознаватели вновь переглянулись.
— Виталий Андреевич, я категорично, со всей серьезностью прошу вас не оповещать Анатолия Сергеевича о нашей с вами беседе, — жестко сказал Быстров, и во взгляде Купцова вновь замельтешил ужас.
Сыщики поблагодарили «красноречивого» мастера и откланялись.
«Борьба бессмысленна. С чем бороться? С предрешенным? Я плакала, билась, пыталась искупить. Лиза! Родная моя! Я делала все, что могла! Ты же знаешь, какая я сильная. Но и силам приходит конец. В его руках — изнеженных, аккуратных. Мальчишка… Или когда он смотрит испытующе, требовательно, прищурившись близоруко и, кажется, что сомкнутые ресницы приклеены, слишком густы и ярки даже для женщины. Папа твой так смотреть не может. Он весь — земля и скука. Хороший… Я позабочусь о нем. А Неотвратимый, поверь, пугающе несчастен: одинок, измотан вконец. Счастлив он будет, лишь занимаясь своим любимым делом. В покое и устроенности. Два кабинета. Два стола. Книги и тишина. Закат над морем, в теплом и влажном воздухе — мирный гул городка, пустеющая набережная, плеск весла. Мы же все так любим движение по близкой воде! Помнишь, Маргошу вытащить не могли с того вонючего катерка? Подрастающая наша Маргоша: нервная, неуправляемая. Она будет умиротворенной, усвоит манеры и улыбчивость благополучных людей. Она будет счастлива. Это ведь главное для всех нас? Завтра все решится. Нужно только ЕГО слово. Один шаг до счастья».
Пот заливал лицо. Очки сползали, не давали видеть предметы отчетливо — дорога расплывалась, номер машины, идущей впереди, двоился. Олег вновь и вновь дерганым движением усаживал очки на переносицу, но они упрямо, как по маслу, съезжали в считанные мгновения. Стрижов ненавидел очки! Он не надел линзы, потому что до отекших воспаленных глаз не мог дотронуться. После сорока восьми часов следственного изолятора его организм будто разладился в момент. Болел желудок, сердце било под лопатку, щеки обсыпало крапивницей, глаза чесались и горели. «Что за заразу я там подцепил. Нет… Нет! Это просто форма невроза. Я просто не могу так больше существовать. Я — извивающийся глист, слизняк! Я должен отмазаться от всего этого. Перестать гадить в штаны от страха и сохранять лицо. Жизнь, черт бы ее побрал — важнее лица! Ну почему, почему меня вечно вовлекают в никчемные, тянущие отношения, обязательства, искушения — как сказали бы религиозные ханжи?»
Стрижов ехал на так называемый следственный эксперимент в треклятую квартиру тестя и тещи. ТАМ все пошло прахом! Не по его вине, нет. Историк убеждал себя, что всю жизнь оказывался жертвой.
Слабость при ершистости, равнодушие под обаянием, трусость за надменностью: второй, скрытый план Олега Валерьяновича высвечивался постепенно, для самых близких. Но они все прощали любимому. Лиза, Вика, Марина (Аня, еще Аня… Ксана, Надежда Магомедовна, Тиночка). «Всегда, со школы одни бабы. К дьяволу баб! Вот издевка: молил судьбу о сыне. Ультразвук показал сына! Но нет, пожалуйста, — Марго. И уже с претензиями, требованиями и криком».
На «Фольксваген» Стрижова насел какой-то «сивый мерин».
— А вот сейчас! Пошел ты, — гаркнул Олег, но все же дернулся в правый ряд, чуть не поймав задом грязный «Жигуль»-доходягу.
Слава Богу, за сыном не увязалась мамаша — Инна Павловна. Она долго маршировала по квартире, издавая патетические стоны. Олег страдалицу игнорировал. Проскальзывал мимо нее, как мимо пустого стула.
— Что ж, сынок? Мне на такси ехать? Ты бросишь мать тут в неведении, пока там стервятники будут клевать мою плоть и кровь?
— Мама, оставь в покое плоть. Займись душой — у тебя «Семь дней» не проштудированы. — Стрижов, с силой шмякнув пахнущий краской журнал о тумбочку в прихожей, начал надевать кроссовки. На полпути остановился, кроссовку стянул, отбросил ее и схватился за модный ботинок.
— Я знаю, как ты страдаешь, как мы измучились. Когда же конец, Олеженька? — Инна Павловна попыталась обнять сына, будто накрыть его распростертыми крыльями — концами пухового платка.
Олег из материнских рук вывернулся, сказал тихо и твердо, как человек, принявший незыблемое решение.
— Да, пора со всем этим кончать. Я сегодня раздам все долги одержимому семейству и завтра же, слышишь — завтра же отвезу тебя в отцовскую квартиру! До моего приезда реши вопрос с жильцами и… хватит. Тридцать лет — это слишком много. Довольно! — Стрижов нацелил трясущийся палец в лицо матери, как пистолет со взведенным курком.
Инна Павловна отшатнулась, пухлое лицо ее скривилось от настоящих слез:
— За что? Как у тебя язык…
— Молчи! Молчи и делай, что говорю, мама. Я за себя отвечаю с трудом. — Историк дернул сползшие очки к переносице, схватил с вешалки дубленку и рванулся к двери.
Впрочем, материно скорбно-изумленное лицо забылось им в тот же миг. Перед глазами стояла… Лиза. Это воспоминание, как сезонный приступ хронической болезни, вдруг налетало и начинало жечь нутро.
…Тот вечер в Крыму он решил превратить для оскорбленной, надутой и зареванной жены, лицо которой напоминало перезрелый помидор, в романтический праздник. Он убедит ее в глупости и беспочвенности подозрений, он все исправит, и в Ялту — к Маргоше и бабушке — они вернутся счастливой молодой четой.
Для экскурсантов был устроен вечер с «расейским» масштабом. Живыми воплями группы «Накося!», невообразимым количеством выпивки и конвульсиями полсотни распаренных телес, которые требовали выхода накопленной солнечной энергии и водочных паров.
— Отличные крабы! Это необходимо попробовать! Лизок, сказочные в кои-то веки морепродукты. — Олег с наслаждением обсасывал крабовую клешню. Он пытался быть беззаботно активным, веселым и нежным. Лиза любила, когда ее скучноватый кабинетный муж становился, подвыпив, этаким повесой. В тот вечер она лишь скривила разбухшие губы, которые не сочла нужным подкрашивать, и процедила: