Прыжок
Шрифт:
Петька посмотрел ему в след и только присвистнул:
— Эва, как дело повернулось. Крепко занозило!
Назавтра Джега явился в коллектив с синевой под глазами, а вечером снова шел в зеленый домик с палисадником, шел не сопротивляясь, зная, что напрасно противиться. Потом уже изо-дня в день, едва сумерки надвигались, ждал знакомой сумятицы в груди. Стала эта тяга к Юлочке непреоборимой. И где бы ни настигла — на собрании, в коллективе, в цеху, — отрывала от дела, от друзей, подымала со стула, гнала к зеленому палисаднику. Только-только сдерживал прыть в ногах, чтобы
Юлочка прыгала навстречу ласковым котенком:
— Здравствуй, милый.
Кидался к ней, горячий и размякший:
— Юлка, радость!
Крепкими, грубыми руками сжимал тонкий стан. Ноздрями, привыкшими к тяжелым заводским запахам, тянул жадно запах духов, тонкий, раздражающий и пьянящий. Этот запах гнался за ним по пятам, где бы он ни был, что бы он ни делал. Иной раз в коллективе вдруг ударит в нос нивесть откуда набежавшая волна сладкого дурмана запаха и бросит его на стул, обалдевшего, сбитого с толку, с помутившейся головой.
А Юлочка пьянела от горячей джегиной крови, от нутряной его силы, от упрямого затылка, от неукротимого блеска глаз. Каким порывом душевным бросило ее на широкую грудь джегину, ее, обожавшую луну и тонкие гравюрки? Она не отдавала себе в этом отчета. Было в головке ее бездумно и пусто. Но Джега не мог не думать, как ни старался уйти от своих мыслей. Днем глушил их работой, но иной раз прорвутся непокорные горькие думы.
Хватался Джега за голову:
«Эх, беда. И какой нас бес свалял вместе!?»
Скоро открыл еще одно — стыд колючий и неловкий перед ребятами за Юлочку, за себя. Случилось это на реке тихим воскресным вечером. Ехали с Юлочкой в ялике. Переехав реку, вышли в узкую Заостровку. Румяный пахучий вечер лег над стылой водой. Чуть журчала под лодкой студеная струя. Вдруг над самым ухом рявкнуло десятиголосое:
— Любовь да совет!
Юлочка зябко вздрогнула, головой в плед нырнула. Джега, как укушенный, подскочил, обернулся, сжимая весло, и тут же лицо залила алая краска. Перед ним в просторном карбаске ребята из коллектива. Знал их манеру «любовь травить». Зайдут за островок и сидят — ни гуту. Ждут. Вечерами из города наежали парочки в тихую Заостровку — приказчики с жеманными барышнями помечтать, поцеловаться в камышах. Как подъедет к островку парочка, ребята оттуда на полном ходу мчат и вопят:
— Любовь да совет!
Барышня в визг. Кавалер, смотря по закваске, либо веслом пригрозит, либо в сторону шарахнется, а ребята гогочут и скорым ходом удирают вниз по Заостровке. Но сейчас замешались ребята. Минуту трепыхалось над водой неловкое молчание. Выручил карбас, наскочивший на джегин ялик. Тряхнуло всех толчком, и дело у всех разом нашлось — будто того и ждали только. Бросились все от ялика отталкиваться, веслами с борта убирать, отъехали, не оборачиваясь, спешно и часто загребая веслами.
Джега, с пунцовым лицом, с прихмуренными бровями рванул лодку в узкий речной рукавок. Сам не знал, почему сердится, почему неловкий колючий стыд нагнал краску на щеки. Ругнул себя за глупую растерянность. Когда уже отъехали, издалека вдруг донесся чуть слышно звонкий девичий выкрик:
— Сов-е-е-т да любо-о-вь!
Узнал Джега нинкин голос. Передернуло. Мотнул головой. Бросил Юлочке:
— Уехали.
Юлочка откинула плед с головы.
В глазах злые искорки.
— Милые шуточки, нечего сказать.
Но у Джеги не было обиды на ребячью выходку. Обидна была злая поволока юлочкиных глаз.
— Шутят, как умеют.
— Очень жаль, что только так умеют.
— Что ж, ведь они, Юлка, в институте для благородных девиц не обучались.
Отвернулась досадливо… Шляпку на глаза надвинула. После короткого молчания сказала нехотя:
— Вернемся.
Бросил весла Джега. Прыгнул к ней на корму.
— Брось, ты, хорошая.
Протянул руки, сгреб ее к себе на грудь, и когда нагнулся, ища юлочкины губы, встретил их жаркими и сладостно ответными. Всегда так тонули размолвки их в набегавшей любовной волне, и чем глубже была пропасть несогласия, тем выше поднималась любовная волна, хоть и не доходила никогда до гребня. Как ни крепки руки Джеги, как ни жарки губы, а ускользала от него всякий раз Юлочка, как только чуяла, что уходит земля из-под ног.
Джега дивился полушутя, полухмуро…
— Чудачка, чего убегать-то!?
Юлочка, розовея, лаская белой ручкой горячие его щеки, отвечала:
— Не знаю, милый.
Тихо улыбаясь, говорил Джега:
— У орочан, кажись, или на Колыме обычай есть — кто девушке потайной поясок развяжет, тот и любит до конца. Думаю, поясок-то не столько на бедрах, сколько в груди носят. А? И поясок этот, поди, у каждого иной и развязывается по-разному. У тебя вот я никак этого пояса найти не могу. Неловок я больно, или уж очень крепко закрутила его?
И опять обегала Юлочка ласковыми пальчиками тугую шею, прижималась щекою к груди и опять…
— Не знаю..
А поясок отыскался-таки однажды.
Вернулся Джега через два дня после заостровской прогулки к себе и ахнул. Комнаты не узнал. Ушел — оставил конуру свою заваленной всяким хламом, пылью и застланную паутиной, а нашел чисто прибранную светелку. Все на месте. Все прикрыто, прилажено. По стенам картинки какие-то, барахло по гвоздикам развешено и прикрыто простыней. На столе подснежники ранние и шляпка юлочкина — что-то вроде пирожного с кремом или огородной грядки. Юлочка сама в белой блузке у окна с книжкой в руках.
Джега так и сел.
— Вот так чудеса. Это ты, Юла?
Улыбнулась довольная.
— Я. Целый день хозяйничала. Ну, похвали же.
Поднялась от окна, потянулась сладко, книжку за окно бросила, к нему прянула.
Засмеялся Джега.
— Хвалю. Что говорить, домохозяйка ты, видно, знатная.
Потянулся к ней.
— Поди ближе, покрепче похвалю.
Схватил ее рывком на руки, прижал к груди так, что захрустели под руками кости. Прижалась Юлочка накрепко, затрепетала в железных руках как воробей под застрехой, прижалась щекой, зашептала стыдливо и жарко: