Псих. Разбег
Шрифт:
Однако этого так и не произошло. У одного из легавых зазвонил мобильник; он начал ругаться с кем-то ещё в допросной, потом вышел за дверь и отсутствовал минут двадцать. А вскоре меня вывели, снова запихнули в такой же - или тот же, я не понял - вонючий фургон и опять куда-то повезли. Сопровождающие в фургоне были уже другие.
Новое место, где я очутился, поражало размахом, количеством разнообразных помещений и вообще больше напоминало приёмное отделение современной клиники, чем что-то полицейское. Поначалу это вогнало меня в близкое к шоку состояние - если такое ещё было возможно на тот момент; потом по кое-каким обмолвкам я понял, где оказался: в городской следственной тюрьме, официально именуемой следственно-процессуальным
Встряска немного прочистила мне мозги; я решил, что поскольку пока меня не связали с той давней "психической" ориентировкой - а вряд ли полиция так уж активно ищет сбежавшего почти год назад из дому психа - то есть надежда, что и не свяжут; надо только постараться, чтобы следователи не слишком усердствовали в установлении моей личности. Поэтому очередному вежливому (здесь они все были на редкость вежливы, просто-таки задушевны) чиновнику в одной из комнаток я назвал выдуманное пять минут назад имя. Местом рождения указал Аресу, а на вопрос: "Где именно в Аресе?" - выразительно пожал плечами. Чиновник, будто и не ожидав другого, согласно кивнул, буркнул себе под нос одно короткое слово - "Нора".
После этого я снова замолчал.
Запасы вежливости в арсенале Тихушки оказались весьма ограниченными.
Следователи сменялись парами; голова уже кружилась от количества кабинетов, через которые пришлось пройти, от бесконечной череды вопросов, вопросов, вопросов - выстреливаемых, как из пушки, вкрадчиво вползающих в уши, рубящих, режущих, больно попадающих в цель и пролетающих мимо, громких, потрясающих, тихих, мягко стелющих, сочувствующих и понимающих, презрительных и провоцирующих. Мелькающие одно за другим лица слились для меня в единый безликий оскал.
Я молчал. Я понимал одно - стоит начать говорить, и этого профессионально организованного натиска мне не выдержать.
Где-то, наверное, в середине дня - а может, раньше или позже, в этом здании без окон времени не существовало - последовательная миграция привела меня в санпропускник.
Здесь царили люди в белых халатах. Мне велели раздеться и забрали всю одежду, потом произвели то ли осмотр, то ли обыск, по степени унизительности сравнимый с изощрённой пыткой. В крошечной стоячей кабинке я принял душ - струи вонючей, едкой воды били сразу со всех сторон; я узнал запах - по всей видимости, та самая дезинфицирующая добавка. Кожа сразу покраснела, и опять защипало глаза.
После душа мне выдали взамен одежды нечто вроде пижамы противного лимонного цвета и пластиковые тапочки-"мыльницы".
Следующий осмотр носил уже выраженный медицинский характер и был довольно поверхностным. Удостоился я и положенного по закону освидетельствования психиатра: усталый пожилой доктор подключил энцефалограф, методично прогнал пяток тестов и напоследок поинтересовался, почему я отказываюсь разговаривать со следователями.
– Потому что они следователи, - буркнул я.
Врач равнодушно кивнул, и моё дело украсил его синий штампик: "здоров".
Мне даже выдали обед - пшённую кашу, в которой, судя по изредка попадающимся волоконцам, предполагалось наличие мяса, и жидкий чай.
А затем всё понеслось по новой, только я уже не гулял по кабинетам, а сидел в допросной, очень похожей на ту, в полицейском участке. Правда, малость почище, и пол здесь был не коричневым, а тоже серым, как всё остальное. Этого хватало, чтобы возненавидеть серый цвет на всю оставшуюся жизнь. Следователи теперь приходили ко мне сами; иногда их было двое, иногда - четверо или шестеро, но всегда почему-то чётное число. Кто-то обычно садился за стол; остальные перемещались
Зачем-то меня снова повели в район санпропускника; я ничего не понимал, пока не оказался в одном из медицинских кабинетов. Только теперь за столом сидел человек, которому белый халат подходил примерно так, как армейскому сержанту - балетная пачка. Нет, с внешностью-то у него всё было в порядке, только вот не бывает у врачей такого взгляда - взгляда, помеченного штампом: "полиция". Человек представился психологом и начал с вопросов о моем детстве, но с ним я разговаривать не стал.
От одного вида допросной, в которую пришлось вернуться, хотелось выть.
К вечеру я вовсе не был способен думать ни о чем и ничего желать, кроме одного-единственного: чтобы меня хоть на какое-то время оставили в покое.
И ещё - почему-то безумно жаль было пропавшего шоколадного орешка.
***
По нашим законам, до суда меня обязаны были содержать в одиночке. Я был рад этому. Я страстно мечтал о том моменте, когда смогу наконец остаться один; после выматывавшего все силы натиска допросов, да и после коммунальной жизни в банде одиночка казалась драгоценным подарком. Кроме того, это до поры до времени избавляло меня от разборок с урками. Небольшая, но очень нужная передышка.
Однако я быстро обнаружил, что одиночка имеет и крупный минус: нет свидетелей тому, что творят тюремщики. А они развлекались вовсю - не знаю уж, по чьим-то указаниям, или просто моя личность им так не потрафила. Нет, определённых рамок они держались, и ничего особо криминального не происходило. Но я даже не представлял, какую прорву способов досадить человеку может изобрести мелочное, но изощрённое воображение.
Моё новое обиталище состояло из койки стандартного размера, свободного пространства площадью с ту же койку и открытого закутка с толчком и рукомойником в торце камеры, прямо напротив двери. Дверь была снабжена "кормушкой" - лючком-окошком почти на уровне лица; через него обычно подавали еду.
На ознакомление с камерой мне не понадобилось и нескольких минут.
А вот знакомство с обширным спектром пакостей, находящимся в распоряжении моих тюремщиков, началось тут же и продолжалось на протяжении долгого времени - столь долгого, что оно показалось мне бесконечным.
Некоторые из них были по сути безвредны, но мерзки своей унизительностью. Например, если ты садился на толчок и тюремщик в этот момент открывал "кормушку" - ты был перед ним, как на ладони. Такое происходило с досадной регулярностью, и естественно, он не мог не воспользоваться моментом и не отпустить какое-нибудь подходящее к ситуации, по его мнению, замечание. Полагаю, эпизоды не были случайными - глазки камер наблюдения недаром виднелись под потолком по всем четырём углам. Потом я просто перестал обращать на такие вещи внимание.