Псы Господни (Domini Canes)
Шрифт:
А Илья ждал меня у подъезда. А потом мы пошли домой, и Илья попросил меня что-нибудь вспомнить из книг. Я сказал: «Из слов Антония становится очевидным, что демоны ни в коем случае не могут овладеть чьим либо духом или телом и не имеют никакой власти врываться в чью-либо душу, если сначала не лишают её святых помышлений и не сделают её пустой и лишённой духовных созерцаний».
— Откуда это? — спросил Илья, морщась от боли в колене. Его ноги загребали не совсем утоптанный снег — чшш-чшш-чшш.
— Шпренгер и Инсисторис, «Молот ведьм», — автоматически сказал я, думая о том, что боюсь. Боюсь того, что, наверное, Илья сломал себе ребро.
— Замечательно, —
Я — начитанный. Это правда. Только я действительно не помню ничего. Книжные слова иногда выскакивают из меня, как поезд из тоннеля метро. Они ослепляют меня, толкают в грудь тёплым воздухом, они гремят и стучат колёсами, они с нечеловеческой силой проносятся мимо размытыми пятнами… иногда останавливаясь, чтобы я мог видеть внутри фраз ярко освещённые окна с озабоченными лицами слов, чьи хозяева давно уже умерли.
«Чайхана» — это три скамейки, поставленные буквой «П». Раньше говорили — поставленные «покоем». Скамейки прижились у нас во дворе. С одной стороны в кустах сирени теряются стальные прутья забора, за которым желтеет здание бывшего детского садика. Теперь в это здание ходят молоденькие девчонки. Юношей почти нет. Зимой окна ярко светятся и в них видны девушки, слушающие преподавателей. Они пишут в своих тетрадках, перешёптываются друг с другом, а на переменках выскакивают на крыльцо входа и курят. Но вход расположен с другой стороны и не виден из «чайханы». Детский садик теперь стал институтом и ему, наверное, хорошо от этого. Во всяком случае, здание весело смотрит на людей чисто вымытыми окнами.
Густые тополя протягивают ветви над нашими головами. Совсем рядом протоптана дорожка, наискосок пересекающая двор. По ней тихо проходят люди. Многих мы уже помним в лицо.
Иногда стайки волчат зычно гыгыкая бредут по дорожке и бросают неприятные взгляды на нас, сидящих каждый на своём любимом месте. У волчат серые лица и они громко сквернословят. «Алкаши!» — говорят они, но мы не смотрим на них. Их время придёт, когда стемнеет. Тогда они будут возиться в «чайхане», которая ночью становится страшной. Поутру я убираю пустые «сиськи» — пластиковые бутылки крепкого пива «Охотник», осторожно собираю шприцы и пакеты из-под чипсов, сметаю в кучу окурки и плевки и отношу всё это к мусорным бакам.
Однажды я увидел подсыхающие потёки крови на скамейке и не мог подойти. Лёня-электрик принёс ведро воды и попытался смыть кровь, но получалось плохо. Мы застелили потом скамейку газетами, но они всё равно промокли от воды. Я так и не садился на это место. И вообще не мог там присесть. Зато через два дня прошли ливни… и всё стало по-прежнему, как будто небесная вода очистила всё прошлое.
А однажды я нашёл там тонкие женские трусики. Они были грязными, как будто их хозяйка не мылась много лет подряд. Меня тошнило, но я подцепил их веточкой и, отвернувшись, бросил в мусорный мешок. Но это всё же лучше, чем шприцы, которые пищат и злобно шевелятся в пакете и хотят вырваться наружу, когда я несу собранное к мусорному баку, далеко отставив руку от себя. Они опасны. В них шевелится грязная чёрнота.
В «чайхане» уже сидят Прошка и мающийся с бодуна Лёня-электрик. «О! Инвалидская парочка!» — говорит Прошка. Мы здороваемся, и Илья устало устраивается на своём любимом месте, закинув одну ногу на прислонённые к скамейке лыжные палки. Его ботинки покрыты пылью и подошвы у носков, которыми он так быстро шаркает по асфальту, скоро совсем протрутся. Наверное, скоро надо будет просить у Елены покупать ему новую обувь, потому что в ремонте уже откажутся брать чиненные-перечиненные ботинки. Само собой, она опять вздохнёт и скажет: «Раньше, хоть, можно было на протезном заводе со скидкой заказывать ортопедические. Помнишь, Илюша, как мы с папой и Валерой на Большакова ездили? Ты ещё там стельки хорошие были… пробковые». А Илья будет хмуриться, не глядя в лицо сестры. Он не любит вспоминать детство. Я бы, наверное, так не делал. Но я не помню ничего до прошлого года, когда Илья взял меня за руку и сказал: «Хватит хныкать. Ты кто?» И я не смог ему ответить.
Мы открываем первую бутылку и начинаем движение в будущее, к тёплому вечеру, чтобы в полупрозрачные сумерки разойтись по домам, до завтра. Я стою рядом с Ильёй и на душе у меня спокойно.
— На Сашкины сегодня пьём, — говорит Илья. — Он в 37-ю вчера помогал мебель таскать.
— В 38-ю, — говорю я и робко улыбаюсь.
Я люблю помогать хорошим людям. Наверное, стыдно признаваться в этом взрослому большому человеку, который не помнит о себе ничего. Даже имени. Сашкой меня назвал Илья.
Глава 2
Да, он любит помогать тем, кто привык к нему, кто добр, — думает Илья. В этом он ничем не отличается от всех нас, жителей этой паршивой планеты. На её поверхности слишком много дерьма, поэтому мы судорожно ищем хоть малую травинку человечности и в отчаянье хватаемся за неё в надежде обрести хоть немного покоя. Уж не счастья, куда там! Покоя и тишины ищем мы в океане дерьма — вот оно как, дорогие мои алкаши-собутыльники.
Сашка полубоком стоит рядом, слушая беседу Лёни-электрика и Прошки. Его лицо, изуродованное шрамами, сияет тихим довольством. Могучие руки он держит прижатыми к груди, привычно сутулясь. Типичная оборонительная поза маленьких детей, скажет вам любой психиатр в этой трижды долбанной программе «Здоровье» на телеканале ОРТ.
«Что же защищаешь ты, Сашка? Какие ужасы ты забыл? Забыл, но не настолько, чтобы распрямить спину, посмотреть вокруг открытым, не пугливым взглядом, устало расправить мощные плечи и стать тем, кем был ты когда-то… — в тысячный раз думает Илья. — Да не дано тебе, видимо, этого. И враги твои, если они были, могут радоваться — не столько тело изуродовано у тебя, Сашка, сколько покалечена и разорвана душа».
— Вот смотри, — говорит Прошка. — У нас в 234-м цехе мастер был один. Романов фамилия. У него сын в наркоте по самые уши зарылся. Романов с бабой и сад, и машину продали, а толку от всех этих лечений — хрен! Нет никакого лечения, понял?
— Не верю я в это, — мрачно говорит Лёня-электрик. — Это от водяры хрен откажешься, потому что жизнь — говно. А наркота — это больше для сопляков придумано, чтобы они заранее на себе крест поставили и даже не рыпались. Вон, на зоне, если не ширяешься, то рано или поздно перестаёшь и думать об этом. Говно всё из организма выходит и — пипец. Ты чистый, как моча молодого поросёнка.
Сашка тихонько смеётся. Ему понравилось сравнение. Вышедшая из четвёртого подъезда 89-го дома молодая женщина в сомнении смотрит в сторону «чайханы» из-за трубы огромного ковра. Эту ковровую трубу женщина держит стоймя, обхватив руками. Нижний торец трубы она ставит на носок правого кроссовка, чтобы не запачкать.