Псы войны

Стоун Роберт

— Просто ты в полном разброде. Не знаешь, чего хочешь.

— Ты права, — сказал Конверс.

Уходя, он поблагодарил ее за то, что она приютила Джейни и нашла время поговорить с ним. Она отмахнулась: какие пустяки.

— Если доведется увидеть Рэя, скажи ему, что это Оуэн позвонил Антейлу. Скажи, что это не я.

Конверс пообещал, что непременно передаст ее слова.

— Будь осторожней, — сказала она, когда он шагнул из квартиры в коридор. — Смотри в оба.

Когда он нажимал кнопку лифта, его стукнуло статическим электричеством. Он отдернул руку и стиснул кулак.

Наконец подъехал лифт.

Красное

Поле находилось в Камбодже, близ местечка, называвшегося Крек. Было начало мая, самое жаркое время в году, часа два дня. С рассвета они трое — Конверс, фронтовой корреспондент и молодой фотограф — ходили в дозоре с камбоджийским патрулем. Кхмеры шли не таясь, иногда рвали цветы. Они часто останавливались отдохнуть, и тогда Конверс присаживался где-нибудь в тени и читал купленных в армейской лавке в Лонгбине «Николая и Александру» [72] .

72

«Николай и Александра» — написанная Робертом К. Мэсси биография последнего российского царя и его жены, опубликована в 1966 г.

Камбоджийцы были никудышными солдатами: шли кучками, болтали, примеряли шлемы друг друга. Впереди Конверса шел маленький солдатик по прозвищу Табачок, и его автоматическая винтовка была украшена китайской розой. Белое палящее солнце и покой вокруг притупили их бдительность. Казалось, само безоблачное настроение, царившее в отряде, способно защитить от всякой опасности.

Когда самолеты, опережая звук, пронеслись над долиной, они обратили потные лица к слепящему небу. Появление самолетов удивило их, но не встревожило. Это были свои самолеты. Других тут и быть не могло.

Но в то мгновение, когда звуковая волна достигла их слуха, словно разверзся ад.

Командование называло их «селективным оружием», название вроде «салата ассорти» или «отборных кусочков».

Это были штурмовики, самое ужасное, что только может быть.

Камбоджийцы еще смотрели, разинув рот, в небо, когда стальной дождь начал косить их. Конверс увидел, как корреспондент нырнул в высокую траву, и последовал его примеру.

Когда отзвучали первые взрывы, наступило краткое мгновение безмолвной растерянности. Тут же раздались вопли, но их заглушила вторая волна разрывов. Люди катались на дороге, призывая Будду, или брели, не зная куда, рыдая, потрясенные внезапным осознанием своей смертности, — пока их не поражали пуля или осколок.

Один человек был пригвожден к дереву, напоминая придорожное распятие.

Конверс лежал, цепляясь за землю и жизнь, его рот был забит сладкой травой. Хаос воплей, разрывов, свистящих осколков продолжался вокруг, покуда в нем не померк разум и свет в его глазах. И тогда он заплакал, хотя в тот миг сам этого не понимал.

Под градом осколочных бомб с южновьетнамских самолетов Конверсу открылись некоторые истины — не слишком желанные, хотя и не неожиданные.

Во-первых, что обычный физический мир, в котором человек беззаботно и бестолково движется к небытию, вдруг и разом может обратиться в мощное орудие мучительной смерти. Жизнь — это западня; терпение всего сущего на грани и может иссякнуть в любой момент.

Другая истина состояла

в том, что в тот отдельный миг, когда весь живой мир, кровожадно вопя, обрушился на него, норовя вцепиться в горло, он увидел его абсолютную правоту. В те секунды ему показалось абсурдным, что ему вообще позволялось жить так, как он жил, со всеми его глупостями, заблуждениями и маленькими радостями. Ему стало стыдно за свое небрежное высокомерие, с каким он относился к божественному творению. В глубине души он был согласен с моральной необходимостью собственного уничтожения.

Он лежал, вжавшись в землю, — смешной ушлепок, ничтожный, дрожащий. То, что от него осталось, то, чем он всегда был.

С Красного Поля он вошел в холл; ни одного свободного кресла, чтобы посидеть.

Мимо него сновали люди, и он старался избегать их взглядов. Нестерпимо хотелось жить. Это было невозможно, не родившись заново.

Он — тот знаменитый живой пес, быть которым лучше, нежели мертвым львом [73] .

Вокруг был идиотский холл, снаружи — туннель улицы, где люди охотились друг на друга. Прими вызов или сдайся.

73

Аллюзия на ставшие пословицей слова Екклесиаста (9: 4): «…и псу живому лучше, нежели мертвому льву».

Он примет вызов, подумал Конверс. Это значило снова начать все с нуля, мелкий ушлепок вынужден сражаться.

Лучше быть живым псом. Это все, что они тогда знали.

* * *

Ее разбудила луна. Фосфоресцирующие лучи пробивались сквозь опущенные ресницы и рассыпались на мерцающие искры. Хлопнула дверца машины. В первое мгновение она не поняла, где находится.

Хикс спал в кресле, закинув ноги на письменный стол. Луна освещала половину его лица.

Она встала. Колени дрожали, странное ощущение струящейся жидкости под кожей, резкий химический привкус во рту. Но не тошнотворный, не противный.

Хлопнула вторая дверца, в патио зазвучали шаги. Она отодвинула штору и увидела Эдди Писа с красной банданой на шее. Ей показалось, что за его спиной виднеются еще фигуры, но тут его глаза скользнули по окну, у которого она стояла, и Мардж отступила назад в комнату.

Хикс проснулся и тер затекшие ноги.

— Это Эдди, — сказала Мардж.

Он прошел мимо нее и, прячась в тени за шторой, выглянул в окно. Раздался стук в дверь. Через плечо Хикса она увидела Эдди, стоявшего на крыльце, а позади него парочку — блондина и блондинку, похожих, как близнецы, и на голову выше Эдди Писа. Мардж разглядывала их, пока Хикс не опустил штору; они не показались ей того сорта типами, что мгновенно определяют уязвимое место любого.

— Это мы! — сказал Эдди Пис из-за двери.

Хикс метнулся к освещенному луной широкому окну:

— Скажи им, чтобы подождали.

— Минутку! — крикнула Мардж.

Прижавшись лицом к стеклу, Хикс вглядывался в фигуры на крыльце.

— Ни черта не вижу.

— Эй! — позвал Эдди Пис.

— Погоди, не впускай.

— Иду! — крикнула Мардж.

Он схватил вещмешок, лежавший возле кровати, встряхнул его и исчез в ванной комнате.

— Можешь открывать, — услышала она его голос из ванной.