Псы войны
Шрифт:
— Слушай хиппанскую проповедь, — объявил Дитер. — Когда душа оставляет тело, она попадает в пустоту, и там ее одолевают искушения. И первое искушение таково: она видит пару в постели — и естественно, что в душе пробуждаются остатки неодолимого желания. Зрелище манит сильней и сильней, пока не затягивает по-настоящему. Душа зримо увидела собственное зачатие. Она проделывает обратно путь, каким явилась на свет, и это конец освобождения. Вот что случилось с нами. Думаю, это наркотики погубили нас. Нас затянуло, потому что это было так приятно. Ты ведь сама употребляешь,
— Абсолютно, — сказала Мардж. Она прикрыла глаза. — Это ужасно, действительно ужасно. Ужасно, что мы не можем избавиться от этого дерьма ради чего-то лучшего. Если бы существовал способ, я бы сказала… я бы сказала: сделаем это.
— Сделаем это, — сказал Дитер. — Заставим его остаться.
Блаженно паря в облаке наркотика, Мардж засмеялась.
— Если бы я могла молиться, — сказала она, — я бы попросила Бога бросить бомбу на всех нас — нас и наших детей, — чтобы уничтожить всех до единого. Чтобы нам ничего не было нужно. Ни наркотика, ни любви, ни чьей-то грязной задницы, ни чьей-то идиотской выпендрежной болтовни. Это выход, — умиротворенно добавила она. — Окончательное решение.
Дитер выпрямился и внушительно посмотрел на нее.
— Глупость, — негромко сказал он. — В том-то и дело, что это не выход. Это в тебе говорит дешевый торчковый пессимизм. И откуда взяться чему-то еще, если ты только и делаешь, что дырявишь себя и пялишься на трещины в стенах? Начни здесь новую жизнь, — закричал он на нее, — жизнь принадлежит сильному!
— Сильному? — презрительно спросила Мардж. — Сильному? Кого это ты, черт возьми, имеешь в виду? Супермена? Социалиста? — Она устало поднялась и прислонилась к стене. — Ты кретин, — сказала она Дитеру. — Фашист. Где ты был во время Второй мировой?
Смеясь про себя, она нетвердой походкой вышла из комнаты и двинулась по коридору к келье, где спал Хикс. Рюкзак лежал рядом с ним; она взяла его, открыла и долго с удивлением смотрела внутрь. Рассеянно гладя пакет, она подумала, что он похож на ребенка, только доставляет меньше беспокойства. Это была глупая мысль, даже не смешная. Она встала и снова вышла в сад, где села на берегу, стиснув ладонями голову. Когда она подняла глаза, то увидела Дитера, стоявшего в дверях.
— Лучше не будет, — сказал он.
— Ты не знаешь, о чем говоришь. Занимайся своим делом.
Когда она снова подняла голову, он стоял на прежнем месте.
— Не будь у меня дури, я уже сходила бы с ума. Это просто ужасно, сумасшедший дом какой-то. Словно неделю не спала.
Его толстые губы в дебрях бороды растянулись в улыбке, которая сначала показалась ей необычайно жестокой, но, присмотревшись, она засомневалась, жестокость ли это.
— Но тебе хорошо, — сказал он. — Дурь у тебя есть.
Первую ночь Конверс и его сопровождавшие провели в гостинице под названием «Фримонт». Это было в горах, и через дорогу тянулся желтый склон, на котором паслось стадо герефордских коров.
Как только Конверс понял, что живет не последний день, он начал
Данскин и Смитти сидели на кровати и играли в шахматы на дорожной доске с крохотными пластмассовыми фигурками на штырьках. Данскин играл, не выказывая никаких эмоций; он сидел ссутулясь, выпятив толстый живот, ноги опустил на пол. Дышал он всегда шумно; несмотря на крупное сложение и очевидную силу, он не казался здоровым человеком.
Смитти мурлыкал что-то себе под нос, постукивал ногой и непрестанно облизывал губы.
— Шах… — устало сказал Данскин. — И мат!
Смитти широко раскрыл глаза. Взял своего попавшего в ловушку короля и посмотрел на доску:
— Как это, блин, случилось? Я даже не заметил.
— Шах и мат! — повторил Данскин.
Он смотрел, как Смитти водит королем по доске и наконец возвращает того на место.
— Подловил-таки, — сказал Смитти.
Данскин вздохнул.
Когда они встали, он ударил Смитти кулаком в зубы — мгновенным хуком справа, вложив в удар весь вес своей туши. Смитти даже не успел уклониться. От удара он отлетел назад и ударился спиной о стену. Он потрогал губы, сплюнул кровь и побрел в ванную. Данскин флегматично пошел за ним.
— Безмозглый ублюдок, надоели мне эти арестантские шахматы. Научись сначала играть.
Он повернулся к Конверсу, который наливал себе очередную порцию бакарди.
— Ненавижу такие шахматы, — объяснил он. — Ненавижу, как играют тюремные пташки. Видит только на ход вперед, ни соображения, ничего. Прямо как дите малое. — Он поджал губы, потом сказал резко и громко, так чтобы Смитти в ванной слышал: — Расчирикался, что твоя птичка! «А я вот так пойду! А я вот этак пойду!» С тобой играть, так сам дураком станешь.
Смитти вышел из ванной, прижимая полотенце к губам, и сел на кровать.
— Ты мне чертов мост расшатал.
— Вот невезуха-то! Почему бы тебе хотя бы раз в жизни не почитать какую-нибудь книжку по шахматам?
— Другие дерутся, когда проигрывают, — еле ворочая языком, проговорил Смитти. — Хренов Данскин — выигрывает, да еще бьет.
Данскин, пожав плечами, лег рядом со Смитти и раскрыл дорожный атлас государственных заповедников.
— Как по-твоему, где я научился играть? — спросил Смитти. — В тюряге и научился. И я в этом не виноват. — Он посмотрел на окровавленное полотенце. — К чертовой матери, больше в шахматы с тобой не играю!
Данскин оглянулся на Конверса:
— В шахматы играешь?
— Слаб я в шахматах, — ответил Конверс.
Данскин засмеялся.
— Ишь ты, слаб он, — сказал Данскин Смитти.
— Наверно, у меня склад ума не такой, не подходит для шахмат.
— Странно, — сказал Данскин. — Ведь ты же не глуп, да?
— Не глуп, — согласился Конверс.
Он заснул, сидя в кресле.
Проснулся он с ощущением, что проспал несколько часов. Кажется, прежде шторы на окнах освещало солнце, теперь же солнца не было. Голова трещала, хотелось пить; он лежал на полу.