Птица малая
Шрифт:
– Возможно, парень справится лучше, если никто не будет дышать ему в затылок, – сказал Джон, сердечно улыбаясь и думая: «Нуты, самодовольный педант!»
– Простите, отец Генерал, – поспешно вмешался брат Эдвард. Враждебность между Кандотти и Фолькером уже стала притчей во языцех, – При всем уважении, ритуалы – очень эмоциональная процедура. Не думаю, что Эмилио сейчас готов для нее.
– Должен согласиться с этим, – произнес Джон приятным голосом.
И Иоханнес Фолькер – последний человек на Земле, которого я выбрал бы в духовники для Сандоса, подумал он. Или делай то, зачем уселся, сынок, или сваливай с горшка.
– Тем не менее, если говорить только о безопасности, – продолжил Эдвард Бер, – я бы предпочел, чтобы Сандос находился где-нибудь в ином месте. Здесь, в Риме, он ощущает себя, как при осаде.
– Ну, образно говоря, так оно и есть, – сказал отец Генерал. – Я согласен с отцом Фолькером: Эмилио должен осознать, в какую ситуацию он попал. Но сейчас не время для этого, а Рим – неподходящее место. Итак, все мы согласились, что убрать Эмилио из резиденции – хорошая идея, даже если для его переезда у нас разные мотивы, правильно?
Джулиани встал из-за стола и подошел к окну, откуда он мог видеть мрачную толпу, стоявшую под зонтиками вокруг дома. Им повезло с холодной, сырой погодой, которая обескуражила этой зимой всех, кроме самых настойчивых репортеров.
– Приют к северу от Неаполя обеспечит большую уединенность, нежели мы можем гарантировать здесь, – заключил отец Генерал.
– Проблема, мне думается, в том, как вывезти Сандоса отсюда, чтобы этого не обнаружили, – сказал Эдвард Бер. – Во второй раз хлебный фургон не сработает.
– Репортеры следуют за каждой машиной, – подтвердил Фолькер.
Джулиани отвернулся от окна.
– Тоннели, – сказал он.
Кандотти озадаченно посмотрел на него:
– Прюстите?
– Мы связаны с Ватиканом системой тоннелей, – уведомил его Фолькер. – Можно вывести его через собор Святого Петра.
– А у нас еще есть к ним доступ? – нахмурясь, спросил Бер.
– Да, если знаешь, кого спросить, – невозмутимо сказал Джулиани и направился к двери кабинета, возвещая окончание совещания. – Господа, пока наши планы не начнут выполняться, лучше, наверное, ничего не говорить Эмилио. И кому-либо другому.
Закончив с делами в доме номер пять, Джон Кандотти стоял у передней двери, приготовив зонтик и неразумно раздражаясь оттого, что столь плохая погода длится так долго. Солнечная Италия! – подумал он, фыркнув.
Протолкавшись сквозь толпу репортеров, которые ринулись на него, кактолько он открыл дверь, Джон получил извращенное удовольствие, на все выкрикиваемые вопросы отвечая бессмысленными цитатами из Библии, делая шоу из набожности. Но как только журналисты остались за спиной, он вернулся мыслями к недавней встрече. Джулиани явно согласен с тем, что подвергать Сандоса ритуалам в нынешнем его состоянии было бы безумием, размышлял Джон, шагая к своему приюту. Тогда в чем смысл этого маленького спектакля с Фолькером?
По натуре Джон Кандотти не был подозрительным человеком. Есть люди, которым нравится играть в административные шахматы, натравливать одного на другого, маневрировать, плести интриги, просчитывать все на три следующих хода, но у Джона не было таланта к такой игре, и поэтому он нашел объяснение, когда уже подходил к своему дому – в тот самый миг, когда умудрился ступить в свежую кучку, оставленную собакой.
Дерьмо, подумал он, разом наблюдая и комментируя. Джон стоял под дождем, созерцая свою туфлю, ее новое украшение и собственное бесхитростное благодушие. Эта встреча, понял он, была частью некоего балансирования, чем-то вроде игры в «хорошего и плохого копов», а подстрекал к ней Джулиани. Черт возьми, Шерлок, отличное рассуждение! – язвительно сказал Джон себе.
Послушание – одно дело. Быть использованным, даже отцом Генералом, – совсем другое. Джон был оскорблен, но еще и смущен тем, что сообразил с таким опозданием. И теперь он сделался подозрительным, потому что Джулиани согласился слишком легко и даже сам придумал, как вывезти Сандоса из города. Но, соскоблив дерьмо с туфли и рассмотрев факты, Джон почувствовал себя также польщенным: в конце концов его вызвали сюда аж из Чикаго, поскольку его иезуитское начальство знало, что он почти на генетическом уровне запрограммирован презирать вонючек вроде его возлюбленного брата во Христе Йоханнеса Фолькера.
Джону самому так не терпелось убраться из Рима, что ему не хотелось глубже вникать в разрешение отца Генерала покинуть Рим. Просто играй, как легли карты, сказал он себе, и надейся, что Господь на стороне Эмилио.
В пасхальные выходные Ватикан был переполнен верующими: двести пятьдесят тысяч людей прибыло сюда, чтобы получить благословение папы, молиться, глазеть на достопримечательности, покупать сувениры или стать жертвами карманников. Джихад грозил взрывами, и органы безопасности были начеку, но никто не обратил внимания на больного мужчину, склонившегося над своими коленями и закутанного от апрельского холода, которого выкатил с площади крупный парень в популярной у туристов куртке, на которой было написано: ВЕЗУВИЙ 2, ПОМПЕИ 0. А если бы за ними кто-то и наблюдал, то удивился бы лишь тому, как легко они остановили городское такси.
– Шофер? – спросил Сандос, когда Джон пристегнул его к заднему сиденью.
Он уже едва сдерживал слезы. Толпа, подумал Джон, и шум. А также страх, что его узнают и набросятся.
– Брат Эдвард, – ответил Джон.
Эдвард Бер, облаченный в униформу таксиста, приветственно вскинул пухлую руку, а затем вновь сосредоточился на вождении. Запрет на частный транспорт уменьшил в городе интенсивность движения, но на самых агрессивных шоферов действовал, как дарвиновское давление отбора. Однако Эдвард Бер был, и по веской причине, исключительно осторожным водителем. Сев рядом с Сандосом, Джон Кандотти с комфортом развалился, довольный собой, этим днем и всем миром.
– Ловко слиняли, – громко произнес он, когда Эдвард вырулил на забитую машинами автостраду, ведущую в Неаполь.
Джон повернулся к Сандосу, надеясь, что и тот заразился мальчишеским азартом побега, когда прогуливаешь уроки ради дня украденной свободы… Но вместо этого увидел отчаянно уставшего человека, сгорбившегося на соседнем сиденье и закрывшего глаза из-за нервирующего, изматывающего путешествия через город, из-за новой боли, добавившейся к непреходящей цинготной геморрагической боли и отвратительному, пронизывающему до костей изнеможению, которого не мог исцелить покой.