Птицеферма
Шрифт:
— К кому? — не сразу понимаю. — Ааа, — прослеживаю ее взгляд, где Кайра уже откровенно поглаживает Пересмешника по плечу. Они о чем-то разговаривают, но далеко, не слышно. Мужчина улыбается, Кайра млеет. — Нет, не ревную.
— А зря. Кайре он правда понравился.
— С чего вдруг? — мне бы промолчать, но кто-то тянет меня за язык.
Скорее уж поверю, что Кайра решила таким образом отомстить мне — все ведь думают, что мы любовники.
— А с того, — Чайка понижает голос и даже заговорщически склоняется ко мне поближе, — что с Зябликом она раньше ни-ни. Он же был лучшим другом Чижа. А вчера…
Язык без костей — так говорят о людях вроде Чайки.
— Зачем ты мне все это говоришь? Вы же вроде как с Кайрой подруги.
Чайка смотрит на меня как на умалишенную.
— Подруги конечно, — выпрямляется на скамье, что бы гордо посмотреть на меня сверху вниз. — Потому и говорю — предупреждаю: не стой на пути у моей подруги.
— Совет да любовь, — бормочу и отворачиваюсь.
Успеваю заметить, как Пересмешник аккуратно снимает ладонь Кайры со своего плеча.
Чайка же, поняв, что я не собираюсь спорить и отстаивать свои права на не принадлежащего мне мужчину, тут же теряет ко мне интерес.
— Видела у Олуши синячищи? — громким шепотом обращается к сидящей с другой стороны от нее Майне. — Видать, Момот поколачивает ее во всю. Интересно, он такой здоровый, а она…
Майна что-то негромко ей отвечает. Не вслушиваюсь.
Гору посуды перемываю в одиночестве.
Сова ссылается на боль в ноге и ретируется с кухни почти сразу. Готовит она с удовольствием, а вот моет через силу и всегда норовит улизнуть. Сегодня оно и к лучшему — не хочу ни с кем разговаривать.
Вернее, я бы поговорила с одним единственным человеком, действий которого по-прежнему не понимаю. Но Пересмешник, ожидаемо, исчез из столовой в компании Кайры, с радостной физиономией повиснувшей на его руке. В мою сторону даже не взглянул.
Может, теперь Кайра от меня отстанет? Решит, что победила, и уймется?
Хотя на Чижа я тоже никогда не претендовала, но та все равно находила повод для ссоры: не туда посмотрела, не так сказала. Ревность — второе имя Кайры, и для того, что бы ее распылить, не нужно ничего делать, достаточно просто пройти мимо мужчины, которого девушка считает своим.
Руки работают с привычной скоростью, независимо от мыслей, которые гоняю в голове. Сперва о Сове, затем о Пересмешнике, после — о Кайре. Но в итоге все равно о Нике.
Кто же ты такой?
Только я уверилась, что мы были друзьями. А потом эта постельная сцена. Какая интересная у нас была дружба…
Мои мысли упрямо возвращаются к Нику, снова и снова. Но мне сейчас нужно не это. Кем бы мой друг-любовник ни был, он где-то там, а я здесь. Я хочу вспомнить себя, понять, за что оказалась здесь. Мне нужны факты, а меня накрывает чувствами, совершенно ненужными сейчас и неуместными в этом месте.
Прижимаю мокрую, в мыльной воде руку тыльной стороной ладони ко лбу. Голова разболелась. Никогда не страдала мигренью, а сейчас виски моментально сдавливает, стоит лишь попытаться вспомнить. Проклятый слайтекс.
Вздрагиваю от скрипа двери. Оборачиваюсь: Олуша. Стоит, опустив голову и снова завесившись своими длинными иссиня-черными волосами, как шторой; смотрит в пол.
— Можно? — пищит скромной мышкой.
Внутри снова просыпается волна жалости, но нет, я не забыла, что ещё вчера эта девчонка была готова отправить меня на виселицу только потому, что испугалась за себя.
Дергаю плечом.
— Заходи. Можешь помочь, если хочешь, — киваю на уже невысокую стопку немытой посуды.
Но Олуша пришла за чем угодно, только не помогать.
— Посижу тут, — вскарабкивается на высокий табурет, сидя на котором даже не достает ступнями до пола; держится пальцами за края сидения, болтает ногами в воздухе — точно подросток на заборе. Смотрит по — прежнему в пол.
— Сиди, — разрешаю.
Не скажу, что после вчерашнего общество девушки мне приятно, но не гнать же ее? Кухня — место общего пользования. Приди она в мою комнату — пожалуй, я выставила бы ее вон.
Тем не менее в помещении чувствуется напряжение. Стопка посуды убывает, а Олуша не собирается ни уходить, ни говорить, зачем пришла.
Ладно, ее дело.
Заканчиваю с посудой, вытираю руки жестким полотенцем. Спину ломит — сегодня я слишком много времени провела в вертикальном положении. Но я уже встала и показалась на глаза — больше поблажек мне не будет. А завтра ждет огород — пора вливаться в привычный ритм.
Так как Олуша по — прежнему молчит, развешиваю полотенце на веревке, протянутой над печью, самодельная труба которой уходит в вырезанный в крыше проем, отряхиваю ладонь о ладонь и поворачиваюсь, что бы уйти. Хочется Олуше посидеть — пусть сидит. А мне, с моей спиной, пожалуй, лучше прилечь.
Но выйти не успеваю.
— Я тут от Момота прячусь, — догоняет меня тихий голос девушки.
Останавливаюсь.
— Думаешь, здесь он тебя не найдет?
— Он знает, что я на кухне. Я сказала ему, что Сова велела помочь тебе.
У нее обе руки синие. И скула, кажется, припухшая. Черт.
Не могу, не могу не замечать и делать вид, что все так, как и должно быть. ТАК быть не должно.
Наверное, что-то меняется в моем лице, потому что Олуша вдруг спрыгивает с табурета и бросается мне в ноги, обнимает колени. Я ошарашенно отступаю, беру девушку за плечи и пытаюсь поднять, но та вцепляется крепче и отчаянно мотает головой.
— Гагара, Гагара, пожалуйста, — шепчет, задыхаясь, — ты такая смелая. Ты даже Филину перечишь. Спаси меня, убей Момота. Я боюсь, что Кулик сам решится. А если Глава узнает, то он его повесит. А ты… А тебя все равно… Тебе уже все равно. Филин тебя не любит, он найдет повод… А так ты мне поможешь. Очень поможешь… — все это быстро, почти скороговоркой.
Каменею. Стою и не двигаюсь, позволяя ей омывать слезами мои колени.
То, что я сказала вчера в бреду… Да, у меня зубы сводит от того, как устроена жизнь на Птицеферме и из-за невозможности ничего изменить. Если бы Олуша решилась, я бы прикрыла ее, сделала то, что отказалась сделать она для меня (хотя в ее случае это не было бы ложью). Я солгала бы и обеспечила ей алиби, рискнула бы. Но сделать все моими руками, что бы потом…