Птицеферма

Солодкова Татьяна

— Я «бревно», помнишь? — предупреждаю. Не злюсь, не угрожаю, просто констатирую факт.

Но мужчина только отмахивается:

— Разберемся.

Настолько уверен в своей неотразимости?

Он и правда привлекателен, даже для меня, обычно не обращающей на окружающих мужчин внимания. Однако отсутствие выбора убивает… всё.

На самом деле, раньше я даже подозревала себя во врожденной фригидности. Но то видение о ночи с Ником… Меня даже сейчас бросает в жар от одного воспоминания.

— Делай,

как знаешь, — огрызаюсь и разворачиваюсь, чтобы уйти.

Пустой разговор. Победит — значит, получит. Испытания в круге — только для мужчин, и там у них есть хотя бы шанс одержать победу. Испытания для женщин начнутся позже, когда их раздадут, как наградные кубки, победителям, и им придется молча с этим жить. Выбора нет. Выхода, если хочешь жить, тоже нет.

Меня переполняет злость и отчаяние, как и всегда, когда начинаю думать о своей беспомощности и невозможности что — то изменить. Не хочу. Ненавижу это чувство. Поэтому силой воли пытаюсь вернуться к мыслям о Нике. Кем бы он ни был для меня в той, прошлой жизни, сейчас — он ниточка, способная удержать меня от безумия.

Делаю два стремительных шага к тропинке. Третий — и я на ней… Но не успеваю.

Меня обхватывают длинными крепкими руками сзади, прижимают к себе. Спина на мгновение вспыхивает болью, но та быстро отступает. А вот в моем сознании полный диссонанс: прошлое и настоящее снова накладывается друг на друга, и на какой — то миг мне кажется, что это Ник — соответствие полное: примерно тот же рост, то же телосложение, та же дурацкая манера подходить сзади…

А когда я осознаю, кто я, где и с кем, меня, приподняв, тащат к «стене» кустов, туда, где непроглядная тьма. Ни за что!

Уже заношу руку, что бы ударить острым локтем напавшего в живот, как слышу на выдохе в самое ухо:

— Тихо, услышат.

Кто?

Первая реакция: таки ударить и не поддаваться на отвлекающий маневр. Вторая более верная: переждать — если никто не появится в ближайшие пару секунд, можно бить.

Не расслабляюсь ни на мгновение, но и не сопротивляюсь. Мы уже у кустов, сливаемся с ними во тьме и действительно становимся невидимыми для тех, кто решит пройти мимо. Однако уже глубокая ночь, кому взбредет в голову идти к реке в это время?

Хруст ветки. Громкий, настолько близко, что его не заглушает шум реки. Потом еще.

Напрягаюсь сильнее. Хотя, казалось бы, куда больше? Во все еще держащих меня руках Пересмешника тоже чувствуется напряжение; я крепко прижата спиной к его голой груди.

А потом тьму разрезает свет фонаря. Фонаря! Настоящего, а не местного на солнечной батарее. Дыхание перехватывает.

Двое мужчин в темной одежде. Тюремщики? Нет, свет от фонарика идущего вторым позволяет разглядеть первого — другая униформа, тоже черная, но не имеющая ничего общего с форменной одеждой Тюремщиков.

Луч

света выхватывает мой сарафан — выронила его от неожиданности. Мокрый, скомканный, он лежит прямо по ходу движения незнакомцев, выделяется бледно-желтым пятном на темной земле.

Сейчас они заметят его и начнут светить вокруг, высматривая хозяина вещи. Сейчас…

Кровь стучит в ушах. У них оружие в кобуре на поясе (что-то короткоствольное), а у нас — даже футболка одна на двоих.

Грубый ботинок на толстой подошве наступает прямо на желтую ткань. Второй — следом идущего. Тряпка, вынесенная рекой на берег, — так они воспринимают брошенный сарафан и не обращают на него внимания. Оба.

Выдыхаю с облегчением. Чувствую, как рука Пересмешника на моем плече тоже расслабляется.

Несколько минут стоим, не шевелясь и дыша через раз. Вокруг темно, свет фонарей давно исчез.

— Ушли, — тем не менее шепотом объявляет Пересмешник и разжимает «оковы». Резко отстраняюсь от него, отступаю и поворачиваюсь лицом. — Я поздно их услышал и не успел бы тебя предупредить по — другому… — озвучивает тот нечто вроде извинения.

Но сейчас мне наплевать на то, как он поступил.

— Кто это? — перебиваю.

— Не знаю.

Нет, так не пойдет. Не верю, ни капельки не верю.

— Ты не удивился, — припечатываю.

Здесь, у кустов, совсем темно, я даже место нахождения собеседника могу угадать только по звуку его голоса. Часто моргаю, вглядываясь во тьму, но толку от этого мало.

— Скажи мне, — шиплю.

Сердце все еще с грохотом бьется о грудную клетку. Люди. Здесь, на Пандоре. Не заключенные. На поверхности планеты, на которой якобы не бывает никого, кроме осужденных. И, черт их всех раздери, это НЕ Тюремщики.

Пересмешник молчит.

Темнота.

Протягиваю вперед руку, что бы убедиться, что он никуда не ушел. Черт, Пересмешник оказывается слишком близко — моя ладонь касается его обнаженной груди. Торопливо отдергиваю руку, словно обжегшись.

— Не скажешь, — это больше не вопрос.

Кусаю губы, снова чувствуя себя беспомощной. Ему что-то известно, но я никак не смогу добиться от него правды.

— Я правда не знаю, кто они, — отвечает Пересмешник. — Но, подозреваю, это те, кто убил Чижа.

Резко вскидываю голову. Хочу увидеть его лицо, убедиться, что не врет. Но перед глазами — темнота.

— Ты их видел? — выдыхаю.

— Только издалека. А Чиж, вероятно, столкнулся нос к носу.

И они убили свидетеля. Молотком. Чтобы никто не догадался о присутствии третьей силы на Пандоре. Все сходится.

Отступаю, запускаю руку во все ещё мокрые волосы и пытаюсь осмыслить произошедшее.

Все ложь, вокруг — ложь. Планета все еще используется. Бог знает кем и зачем, но мы здесь не одни — это главное.