Птицеферма
Шрифт:
Беру нож за рукоять, подбрасываю, ловлю двумя пальцами за лезвие, снова вверх, за рукоять — и снова в полет. У меня хорошая координация движений, давно заметила. Руки у меня работают что надо. Должно быть, привычка работать с оружием.
Кем же я была?
Уже неважно. Любопытство, не более.
Момот победит в поединках и объявит меня своей жертвой. Официально — парой. Филин благословит и тихо порадуется. Кайра позлорадствует. У Чайки рот до ушей уже от одной новости об очередной «игрушке» Момота. Остальным — без разницы. Разве что Сова, может,
А Олуша, наконец, освободится, не запачкав руки…
Я запачкать руки не боюсь. Лучше так: на дерево с веревкой на шее, или сразу головой обо что-то тяжелое, или под ребра собственным ножом, если не справлюсь, — чем молча сдаться и позволить садисту делать со мной все, что ему заблагорассудится.
Мне не у кого просить помощи. Только Филин мог бы помешать. Но даже знаю, что он скажет: спросит, а чем я лучше Олуши. И в этот раз будет прав — ничем. Как бы она ни была мне неприятна после ее прошлого выпада и попытки спасти свою шкуру за счет моей шеи, Олуша не заслуживает того, что делает с ней Момот. Никто не заслуживает.
А значит, я сделаю все, чтобы положить этому конец.
Пусть порадуется, пусть даже воспользуется своим «призом», но потом он все равно уснет. Рано или поздно уснет. И тогда я перережу ему глотку.
Где-то внутри меня бунтует и негодует внутренний голос, напоминающий о том, что убивать спящего — трусость. Загоняю его поглубже и велю заткнуться. Может, в цивилизованном мире это и трусость, и подлость, и преступление. Но это Птицеферма. Преступники здесь все. А в честном бою с Момотом мне не выстоять. Как бы меня ни тренировали раньше, он сломает меня с одного удара. В прямом смысле.
Поэтому буду бороться как могу — нечестно и трусливо. Но если не торопиться и правильно выбрать момент, то, надеюсь, эффективно. Пусть Глава потом ищет себе нового палача.
Так и сижу, пока за окнами не становится совсем темно.
Поднимаюсь, убираю нож под матрас, завязываю волосы шнурком и шире распахиваю окно. Прислушиваюсь: ни звука.
Сажусь на подоконник, перекидываю ноги и прыгаю вниз.
Здесь невысоко; приземляюсь на ноги. Осматриваюсь: из окон льется свет, дающий достаточно обзора — поблизости никого. Жаль, я так и не обзавелась фонарем, но до следующей поставки Тюремщиков новый мне никто не выдаст. Да и не доживу я до нее, до поставки, чего уж теперь?
Крадучись, перемещаюсь к углу барака, полуприсядью, чтобы не привлечь ничье внимание за окнами.
Без часов сложно договориться о точном времени встречи. Только надеюсь, что Пересмешник тоже ждал, пока смолкнут голоса на улице.
За зданием никого нет. Вот они, те кусты, возле которых я приземлилась, когда слетела с крыши. Вон там лежал мертвый Чиж.
Темно и тихо. Стоит отдалиться от барака, темнота едва ли не осязаемая — ни лучика света. Если у Пересмешника нет фонаря, придется туго. В ту ночь, когда он встретил меня у реки, на открытом пространстве было значительно светлее.
Направляюсь к кустам. Оттуда,
Вспышка. Перед глазами серебристая муть; виски сдавливает болью, дыхание учащается.
…Все на мази, нужные люди получили обговоренные суммы…
Снова фрагмент переписки — белые буквы на черном фоне.
…Ты получишь дозу препарата втрое меньше обычного…
Они словно всплывают в темноте перед моим носом.
…Вспомнишь все через несколько дней…
Кажется, протяни руку — и дотронешься. Что я и делаю, но мои пальцы проходят сквозь призрачные слова, а буквы гаснут.
Пошатываюсь; мне трудно дышать. Обхватываю горло ладонью и чувствую, как бешено пульсирует под кожей.
Это то, о чем я думаю?
Ник? Это писал мне Ник? Он меня сюда отправил? Добровольно?!.
Часто моргаю, пытаясь осознать то, что только что увидела-вспомнила, как из темноты, прямо из-за кустов выныривает темная фигура. Толком не вижу, скорее чувствую колебание воздуха и отпрыгиваю. Только потом могу разглядеть смутные очертания силуэта — не знала бы куда смотреть, не увидела бы.
— Я здесь, — мужской голос звучит мягко и негромко. Его обладатель не хотел меня напугать, но я все равно подпрыгиваю и вскрикиваю от неожиданности.
— Ник! Напугал… — и только потом осознаю, что только что сказала. Думала о Нике — и сорвалось…
Глаза тут же ослепляет внезапно вспыхнувшим светом. Местные фонари все светят тускло, но после темноты ночи даже этот свет больно бьет по глазам.
— Как ты меня назвала?
И светит мне в лицо, чтоб его.
Прикрываю глаза одной ладонью, а второй машу в знак того, чтобы, наконец, отвел луч фонаря от моего лица.
— Пересмеш-ник, Ник, — сочиняю на ходу. — Сократила. Больше не буду, если не нравится.
Естественно, не буду. Ни за что на свете не стану называть жителя Птицефермы именем своего близкого человека из прошлой жизни. Но сейчас мне нужно выкрутиться. Потому что никто, ни одна живая душа, не должен знать, что после слайтекса можно что-то вспомнить.
И теперь я, кажется, понимаю, почему до меня другие не вспоминали своего прошлого.
— Ладно, без разницы, — вижу, как Пересмешник пожимает плечом. Несколько нервно — тоже растерялся. — Идем? — гасит фонарь; шуршит одежда — видимо, убирает его за пояс или в карман.
— На ощупь? — уточняю. Имя Ника все ещё вертится у меня на языке, и приходится тщательно себя контролировать, чтобы не сболтнуть лишнего.
…Разве такое может быть? Разве можно отправиться сюда добровольно?
— Да. Так безопаснее.
— Хорошо, — зачем-то киваю, ведь понимаю же, что «сообщник» не увидит моего жеста. — Иди, я за тобой.
В тишине слышу его шаги по иссохшей глине; иду на звук.
И тут меня прошивает насквозь, словно молнией — я не осужденная!
Эта мысль такая ясная, объемная, живая.